Котовец перебил:
— Всё село привечает нас, а в этом славном доме, значит, элемент особый! — Он снял шлем, вытер лицо. — Видать, с беляками сладко-сахарно жилось?
Аким покосился на жену:
— Ох, и сладко ж! Хряка закололи, жену мою сапогами в живот пинали. — Он разозлился: — Мой элемент такой, что места для чужого дяди у меня нема, хоть он и красный, хоть какой другой. А там как хочете!
Соседские ребята засуетились:
— К нам идите, красные армейцы, к нам, туточки близко!
Котовец надел шлем:
— Пойдём, Петров!.. А тебе, хозяин, спасибо за ласку!
Они, хлопнув дверью, ушли. В избе стало тихо. Вдруг Кирюшка заплакал:
— Батька, плохой, почему не пустил?
Старик разорался:
— Цыц! Меня не учить! Голова як казан, а разуму ни ложки!
2
…Три дня отдыхали котовцы в селе, и все три дня Акимовы ребята пропадали у соседей. А Кирюшка раз прибежал вечером, весёлый, важный:
— Ребята, ребята, а я с кем говорил!
— С кем?
— С Котовским!
— Ври!
— Чтоб я лопнул! Он у Спиридонихи стоит. Я туда пошёл, и вдруг — он. С коня слазит. А я не побоялся. Стою такочки, смотрю. А он говорит: «Котовцем хочешь быть?» Я говорю: «Хочу!» Он меня тогда взял и на своего коня посадил. Во! А слез-то я сам. А он говорит: «Вырастешь — помни К-к-ко-товского!» Он, ребята, трошки заикается!
— Правда!
— Он!
Ребята с завистью смотрели на Кирюшку. А он достал из-за пазухи какую-то фляжку с заграничными буквами и похвалился:
— Глядите, что я в лесу нашёл! Поляцкая, верно.
От фляжки сильно несло спиртным. Подошёл Аким, повёл носом:
— Это что у вас?
— Нема ничего!
Кирюшка незаметно сунул находку в печь. Легли спать. Среди ночи Акулина вскочила:
— Ой, ратуйте, ратуйте!
Она растолкала спящих. Спасать добро было поздно: горящий спирт из фляжки залил всё вокруг. Сухой сосновый домик горел, как спичка. Пришлось всем, захватив одежонку, прыгать в окно. Сотни огненных языков жадно лизали стены, крышу…
Вот рухнули стропила, взметнулись искры, посыпались на Акима… Старик не шевельнулся, будто каменный.
Акулина выла:
— Ой, лихо нам! Ой, ратуйте!
Сбежался народ — кто в штанах, кто в рубахе, кто в чём. Акулину утешали. А Кирюшке хоть бы что. Ему пожар понравился. Хоть бы каждый день такие! И вдруг он увидел маленького полкового трубача и… Котовского.
Кирюшка подбежал, гордый:
— Это у нас пожар, у нас!
Но командир не узнал «котовца». Он обернулся:
— Дай тревогу!
Сигналист поднял трубу. Пронзительные звуки покрыли всё: треск пожара, шум толпы, плач Акулины…
И сразу же сбежались котовцы. И сразу же они привычно, молча строились колоннами повзводно.
Старшины негромко командовали:
— Становись! Равняйсь! Смирно!
Изба догорала. Над лесом встало другое зарево — занимался день.
Комбриг прошёлся вдоль рядов:
— Т-т-товарищи бойцы, командиры и политработники! К-к-короче говоря, если мы все, всем квартирующим здесь полком, возьмёмся за работу, то мы, я думаю, поставим к вечеру п-п-пого-ревшему селянину новый дом. А?
— Надо! — зашумели бойцы.
Аким с подпалённой бородой лежал на земле. Котовский, отмахиваясь от едкого дыма, подошёл к нему:
— Товарищ, можешь показать на бумаге, какая твоя изба была?
— Была?… — Аким поднял голову, бессмысленно посмотрел на Котовского. На бумаге не могу, я так скажу… — Он вскочил: — Здесь от такочки были сенцы… туточки — крылечко… ось так — чистая по… половина… — Он заплакал и стал бородой вытирать глаза: — Я ж сам её срубил… по брёвнышку… по колышку!..
Котовский поднялся на бугор:
— По-олк, слушать мою команду! Вечером выступаем! А сейчас — за работу! Топоры и пилы — у командира сапёрного взвода. Гвозди получите в обозе. Там же пакля… Разойдись!
3
Аким не понимал, что такое творится. Один взвод расчищал остатки сгоревшего дома. Другие ушли в лес. Там в утренней тишине застучали топоры, запели пилы. Часто, одна за одной, валились высокие сосны. Бойцы быстро обрубали ветки, обдирали кору и на полковых лошадях везли стволы к пожарищу. Здесь их подхватывали сотни рук и укладывали по всем правилам плотницкого искусства.
Комбриг, обтёсывая жирный бок смолистого бревна, спрашивал у Акима:
— Так, что ли, старик? Окно-то здесь было, что ли?
Старик, разинув рот, остолбенело смотрел на то, как с каждой минутой, точно в сказке, вырастал большой, новый дом. К обеду уже поднялись высокие — о семнадцати стволах — стены. Одни котовцы ушли к полковым кухням — пришли другие, стали класть поперечные балки, стелить крышу, заделывать венцы… В стороне визжала пила-одноручка — там мастерились двери, оконные рамы, наличники…
Винтовки пирамидками ждали в углу. Котовский поторапливал:
— Б-быстрей, товарищи! Д-дружней, товарищи!
К вечеру дом был готов. Народ повалил туда. Аким медленно поднялся по новым ступенькам. Они сладко скрипели. Он потрогал стены: может, он волшебный, этот в один день поставленный дом, и вот-вот развалится?
Но дом стоял твёрдо, как все порядочные дома. Пускай окна без стёкол, пол некрашеный, мебели никакой — всё дело наживное.
На лугу заиграла труба. Бойцы отряхивали с себя стружки, опилки, разбирали винтовки, строились. Аким и Акулина выскочили из нового дома, пробежали вдоль строя вперёд, к командиру. Котовский уже сидел на серой своей лошадке. Полк ждал его команды.
— Батюшка! Родный мой, ласковый! — заплакала Акулина.
Она обняла и стала целовать запылённый сапог командира. Котовский сердито звякнул шпорой, отодвинулся:
— Что делаешь, г-гражданка? — Он погладил её по растрёпанной седой голове и протянул руку Акиму: — Живите! Когда-нибудь получше поставим… из мрамора… с колоннами… А пока…
Он привстал в стременах, обернулся:
— По-олк, слушай мою команду! Шагом…
Застучали копыта, загремели тачанки, заиграли голосистые баяны в головном взводе. Запевалы подхватили:
И котовцы ушли — гнать врагов, воевать за вольную Советскую Украину.
А дом — дом, конечно, остался. Он и сейчас там стоит — за околицей, на отлёте, среди лугов и полей колхоза имени Котовского. Так что, выходит, не один Кирюшка — все в деревне стали котовцами. Впрочем, какой он вам Кирюшка, — Кирилл Акимыч, председатель колхоза.
ЛЕВЫЙ ФЛАНГ
Молодой солдат Ефим Зайчиков — самый маленький во всём полку. Его даже в армию не хотели принимать. Он долго уговаривал призывную комиссию:
— Товарищи начальники, возьмите меня, я подрасту.
— Ладно, приходите весной, посмотрим! — сказал военврач.
Зайчиков пришёл весной, стал у мерки, прикинули — оказалось, что он верно стал длиннее на сантиметр. Но как он ни хитрил, незаметно приподнимаясь на цыпочки и вытягивая шею, всё же до нормы ему не хватало двух сантиметров.
— Даём вам ещё отсрочку, до осени, — сказал врач. — Старайтесь, растите!
И Зайчиков старался. К осени он подрос ещё на сантиметр с половиной. Врач наконец пожалел его:
— Что с вами поделаешь! Ладно, берём. Может, пока до полка доедете, полсантиметра доберёте.
Не знаю, добрал он полсантиметра или нет, а только в роте во время поверок, когда все отвечали: «Я, я, я…», его «я» раздавалось самым последним. Потому что он стоял на крайнем левом фланге. Бойцы так и называли его по-дружески: «Левый фланг». Но Зайчиков не огорчался: он знал, что это шутка.