А солнце так мягко шелестело в зеленях веселых берез. Кукукнула кликушей птица там одна. И шел полдень синим и светлым, до боли, небом, бурля, как расплавленная медь.
Снизошел на землю молитвенной стопой поздний час июня. Сидели оба возле шалаша: Яков все выдумывал, чем бы это блазну банную назад вогнать, а блазна сидела около да зубы скалила. Со стороны — нехорошо так.
Ушло солнце с засиневшего к ночи неба. За орешиной в копортнике шевелился кто-то изредка: знамо, не живой!
Чайничек одиноко повис над костром.
Заговорил ненашик ласково: — Ты вот что Яшк, ты мопя сынком зови… Я тогда смирным буду… Ты мне, старик, по душе очень. Ты меня сынном, а я тебя Яша. Разозлился дед: — Какой же это ты мне сынок, — шестипалый-та! Ты блазна, ты скакухи вроде, ты недоросток. Я тебя Долбун буду звать, — всю ты мне своими словами голову продолбил!.. Блазна безносая, пра-а… А тот вубы скалит, голую коленку гладит себе: — Зачем же — Долбун! Ты уже лучше Кирюшой меня покличь, — будто человек я… Мне и приятно… И потом: скаку-уха. Скакухи на горах живут, а я банничек. Я и скакать-то по могу… Дед и отвернулся и плюнул сгоряча.
А вечер протекал тихо, как светлый ручеек. Омой в нем лицо — и будешь светлый!
А свет ручьился с неба вечерней тишью… В березовой роще всегда ласково. Всегда в ней слышно, как зеленые херувимы воркуют на сучках. Приди сюда хоть конокрад, но защебечет в нем душа херувимом, и станет спасенником конокрад.
В березовых рощах рождаются райские птицы из зеленой тишины позднего часа.
Яков Пигунок отошел: — Ты от какого ж блуду повелся-то такой? Долбун ртище свое до ушей расстегнул: — Ха, откуда! Это ты хорошо спросил: я люблю сказывать. Пашка плотник, когда лавочнику Столбунову баньку строил — подкинул ему гвоздик ржавый под закладное-то бревно. Вот я из гвоздика и повелся. А раз пошел сам-то Степан Максимыч со Столбунихой париться, а я ему из каменцы-то кашлянул, да и пискнул, «топи, говорю, баню крепчее, — подымется дух жарчее». Пискнул, не смеху для: да самое-то Столбуниху и попарил веничком. Глуп был — вылез из чугуна — тут меня и накрыл шапкой Столбунов сам, а потом щуку живую подпустил… Едва убег я…
Слушает, — сидит он на сундучке, — Пигунок да на ус мотает. Из бороды Пигунковой деготь можно гнать. — Ты что же, ненаш, боишься, значит, щук-то?
А Долбун-то и распустился весь, руку к тому месту прижимает, где у нас сердце, а у зеленей — кила.
Мне Филимониха надысь сказывала: «у зеленей, говорит, нету сердцa, у зеленей у всякой вместо сердца кила, и корешки из ей растут»…
Разошелся Долбун: — Да я всего боюсь: и щук, и мышей. Мне баушка Василиев напророчила: тебя, говорит, либо крапива загрызет, либо мышь летучая голову откусит…, Наматывает Яков: — Тa-ак, значит, щучка? Та-ак… Вдруг спохватился Долбун. Снова отточились гневной яростью шилья в глазах, навострились зубы гребешком. — А ты что, меня назад вогнать собрался? Ты брось, дед, думать…А не то я тебя во сне чуркой хлопну, да-а…
Пигунок, — эх! Сила-то в нем сонная! — Так и осел, а тот пуще, пуще: — Я у тебя зиму и лето жить буду, так и запомни! Ну теперь есть давай мне… Есть хочу! Пигунок, — что же! Он и паучка не тронул: каждый может себе на земле фатеру какую ни на есть иметь. — Вон, говорит, бери: каша в горшке. Бери, тварюга!.. Каша хорошая, — пшенная… Расшипелся Долбун: — А-а, ты, никак, насмехаться вздумал? Кашу? Нет, дед, — я только землянику есть могу, — ты поди вот насбирай мне землянички туес! Ну! Чуть не плачет Пигунок Яков, за бороду ухватясь: — Да что ты, тварюга! Окстись, Долбун проклятух! Как же это ты, неправославный-то, да землянику… Рази же это возможно? Шестипалый! Визжит Долбун, как хорек на привязи: — А-а… А я шестипалым стал из-за кого? Из-за тебя! Ты меня в корчаге передержал. Я тебя два часа ждал. Поджидал, пока подумаешь… Вот что, дед. Я тут вот спать прилягу — ежель ты мне к утру туеса не насбираешь, я тебе бороду головешкой спалю! Так и знай! Мотнул Пигунок головой покорно, — фатеру дал, давай и пропитание! — выбрал туесок, который помене, и побрел дед в лес… И огорчился Пигунок, и бороду уныло повесил. Эх, хоть бы дождик, что ли, пошел! Прошел шагов двадцать, вернулся опять в шалаш, а Долбун уж храпит. И храп у него нечистой; храпит, словно ножик точит.