Закрыл глаза Пигунок свои, хорошо ему. Течет деготь под землей, течет деготь за берестом белых стволов, течет деготь в жилах Пигунка Якова. Вдруг слышит Яков жалобное: — Дедушк-а-а… Знает дед: помстилось; опять: — Дедушк… Пигуно-ок! Открыл глаза, ба — Долбун стоит! Закипятился Яков вдруг: — Я вот тебя щучкой хвачу ноня!.. Прокляту-ух! Остановил Долбун Якова, — печаль в нем: — Не подействует на меня щучка. Щучкой меня не взять! Ты на меня хомут надень — я и пропаду весь… Не понимает Яков, — пальцы растопырил: — Это зачем же пропадать. Ты живи, как все живут, имей себе фатеру для своего удовольствия, где хочешь, и не трогай никого… Горько Долбун усмехнулся, — пожалей Долбунца, банную блазну — всякая жалость в небе засчитается. — Не жилец я тут… Как пни вы. Надень на меня хомуток, дедушк-а… Но могу боле!.. Недоверие в Пигунке. — А потом пакость какую ни на есть выкинешь? Будешь деготь поганить мне. Блазна… Но увидал слезинку Яков, — поверил. — У, ты и впрямь так? Эк тебя закорежило за одну-то ночь! Ну-к, ладно, посиди здесь… Подложи дровец под котел, — посмотри. Поду принесу счас…
Пошел дед. И, пока ходил, — думал: что ж, — кажный обязан свою погибель иметь; дьякон гибнет от запоя, кура от чумы, береза под топором принимает смерть.
А Долбун сидел на корточках, глядел на корчагу, на небо, на Пигункову шапку, — старую и рваную, — добавок к бороде. Было ему нехорошо. Притащил Пигунок. Старый хомутище, с залыселым войлоком — цепной пес напугается… Таким бы хомутом да скакуху! Просит Долбун, как безногая дворняжка под телегой, от деда отвернись: — Только ты сразу, дедушка, чтоб не больно… Я тебе, Пигунок, врал тогда про головешку ту. Вра-ал…
Поднял Пигунок хомут, но опять опустил — и головой качнул неодобрительно. — Нет, уж ты лучше живи! Ты только уходи от меня. Хошь — так я тебе шалашик устрою и пшенца отсыплю. Ты тварь, и я тварь, какая разница… И сел, было, опять на пень Пигунок, да в ноги упал Долбун. — Надень! Изнемог я. Меня дьякон обидел, — захирел ноня… Ты меня, дедушка, уважить должон. Поднялся сызнова дед. — Правильно сказал: должна тварь твари уважение сделать. Сиди!
И произошло. Как накрыл Долбуна хомутом — не стало блазны, — лежит ржавый на травке гвоздик, и головка погнулась у него. Пигунок гвоздик этот в березу вбил и повесил на гвоздик шапку — добавок к бороде. И опять сел и стал сидеть.
В корчагу каплет, дятел долбит, бересто высочивает деготь, Пигунок спит.
В небе мостик перекинулся от облака к облаку. Вот бы гулять-то по тем мостикам.
Шумит, шумит березовая роща. Отрадно сердцу слышать шум этот. Тут слетает к вам, представьте, светлый луч и говорит: — Я — апостол Господень. Я вам благодать принес…
А вы ему: — Положь, ее, друг, на травку и не мешай!
Слушаю я, как березки поют!
Мне Филимониха надысь сказывала: «береза, говорит, затем поет, чтоб деготь гуще был».
Знаю и верю. А поют они, как девушки в хороводе на Троицын день…
― УХОД ХАМА ―
Тогда цвела земля.
Не оставались бесплодны поля: платил колос земледельцу семь полных горстей зерна за зерно. Домой не возвращался без добычи зверолов, — топором он убивал двух, сидящих в западне, сразу. Радовалось сердце виноградаря: каждый грозд винограда его, насыщенный солнцем, был прозрачен и нежностью походил на грудь женщины Киттим из Элассара.
Цвела черная плоть земли, которая — как рабыня под солнцем, господином. Было звонко ее цветенье — как крик буйволицы о весне. Цвело и пело все, обладающее жизнью. Пел зверолов, напрягая лук в онагра, — земледелец, вскапывающий ноле, пел. Пел пастух, ведя вечерних овец к водопойному корыту, — виноградарь, выжимающий сок гроздьев, пел. Пел репей, простирая колючки над песчаным камнем, — и птица пела, вдоль Хиддекеля направляя широкое крыло.
А на земле жил пастух Ной, в нем кровь Сифа. Его отец — Ламех, сын Мафусала, которому удлинен путь дней. Тот, которого жилище Гаукад, северная гора земли, щедро наградил Ноя и жизнь его насытил обилием дней.
Старыми глазами глядел Ной назад и не видел дальше Ламеха. Старыми глазами глядел он вперед и не видел дальше трех сынов и пятерых внуков, которые покоят глаза Ноя, пастуха.
Сеннаара глубокие долины жаждут прохлады и сна. Орел дважды облетел по кругу над Гаукадом, рассыпая в тишину мелкие крики. Небо молчит. Варит мясо на костре Иафет, первенец. Солнце, которое опускается по ту сторону земель Адмы, дает нам видеть Иафета.
О, Иафет! Ты рыжий буйвол. Твоя грудь — грудь буйвола, рост твой — рост белого тополя. Лоб твой сулит рога. Когда западню на зверя ставишь ты, шепчет серна-мать детенышам своим: «Вот звенит тополь помутневшей листвой, — то Иафет ставит западню на вас». Ты идешь, когда все спит, и звезды светят только Иафету. Семени своему дашь ты гордость разума, крепость мышц.