Признать, что война кончена, что армии нет, ему, фактическому главе нового правительства — дряблый князь Г. Е. Львов, недавний глава Земского союза, уже ни во что не считался, — было совершенно невозможно, и вот он, надев желтые сапоги со шпорами, без конца носился в автомобиле то туда, то сюда и без конца совещался с генералами. Программа этих совещаний с генералами в полной точности соответствовала той программе, которую провести поручено было броневому отряду в Царском Селе, когда солдаты завели историю с телом Григория: с одной стороны, ни в каком случае не допускать развала армии, а с другой стороны, тоже ни в каком случае не прибегать к силе. Совещания такие ни к чему, кроме потери времени, не приводили, и Совет солдатских и рабочих депутатов был этим очень доволен. Тогда кто-то придумал выпустить на армию матроса Черноморского флота Федора Баткина. Все отлично знали, что матрос Федор Баткин и не матрос, и не Федор, и не Баткин, но все судорожно ухватились за него — авось выручит! — и устраивали нематросу, не-Федору, не-Баткину овации. А нематрос, не-Федор, не-Баткин стучал себя в грудь, украшенную Георгием за то. что в боях флота не-Баткин никогда не участвовал, от имени Черноморского флота призывал всех солдат умереть за революцию, тех солдат, которые и революцию-то сделали только для того, чтобы не умирать. Армия продолжала страшно разваливаться, и Александр Федорович в царском поезде, с царскими поварами, со всеми удобствами сам мчался на фронт то туда, то сюда. Раньше предполагалось, что стоит вывезти на фронт бедного больного мальчика-наследника, как все солдаты безмерно воодушевятся и будут беззаветно умирать, — теперь многие были уверены: стоит Александру Федоровичу «показаться войскам», так моментально все придет в порядок, и миллионные армии самозабвенно бросятся в бой. Некоторые основания такая вера, пожалуй, имела: не видел ли Керенский своими глазами в Москве, в Кремле, как многотысячная толпа, не в силах задержать его затканного красными розами автомобиля, вдруг вся восторженно шарахнулась перед ним на колени? Он упускал тут только из вида одно немаловажное обстоятельство: шарахнуться на колени гражданам свободнейшей в мире республики, видимо, стоило недорого, ну а умирать за свободнейшую в мире республику, не успев даже насладиться ее благами, — дело совсем другое…
И вот, пламенный, прилетел он на Рижский фронт. Были овации, были потрясающие митинги, но команда «вперед!» оставалась бессильной, и единственным ответом полков на нее были новые и новые митинги. И в блестящем окружении Александр Федорович ходил по серым, вонючим, ошалелым толпам этим и. чтобы зажечь наконец священный огонь в сердцах солдат, вступал с ними в личные беседы, уговаривая их положить живот свой за землю и волю так же. как раньше, покорные жестокой дисциплине, они клали его «за веру, царя и отечество».
Умирать за землю и волю? — вяло усмехнувшись, отвечал растерзанный солдат с серым, усталым лицом, во вшивой папахе и разбитых сапогах. — Да на что же мертвому земля и воля?
Сверкая глазами, Александр Федорович напустился на дерзкого. Но солдат упрямо и загадочно молчал. А потом, отойдя, он повел плечами — вошь одолевала — и проговорил как бы про себя: «Хорошо поёшь, где-то сядешь… В царском-то поезде всякай разъезжать могит, нет, а ты вот в окопах-то посиди…»
Этот серый лик, этот усталый голос были лик и голос подлинной России, замученной, ко всему равнодушной, ни во что теперь путем не верящей, но Александр Федорович не понял этого маленького урока. Но газеты, немножко исправив этот инцидент, на другое же утро поведали своим читателям об этой беседе главковерха с темным солдатом: оказывалось, что дерзкий скептик-солдат не вынес молниеносного взгляда главковерха и упал в обморок. Читатели верили, восхищались и надеялись на Александра Федоровича, как на каменную гору.
И Александр Федорович отдал торжественный приказ армиям Юго-Западного фронта: наступать. Главнокомандующие армиями, корпусные командиры, дивизионные, бригадные, полковые, батальонные, ротные и вплоть до взводных, замирая, принялись армию уговаривать положить свой живот за новую, свободную родину. В царском поезде, с поварами и со всеми другими удобствами, прилетел туда в блестящем окружении революционных молодых и немолодых людей Александр Федорович. Он носился на автомобилях, он летал на аэропланах, он. сверкая глазами, громил и призывал, и нематрос не-Федор не-Баткин именем славного Черноморского флота стучал себя в грудь, и се, свершилось чудо: помитинговав сколько требуется, полки двинулись вперед и потеснили противника. В упоении Александр Федорович тотчас же отправил в Петербург главе правительства князю Г. Е. Львову телеграмму, в которой, поздравляя правительство с первой победой революционных войск, требовал немедленной награды им в виде новых, совершенно красных знамен. Князь Г. Е. Львов со свойственной ему энергией приказал петербургским драпировщикам срочно изготовить эти новые, славные знамена, что и было немедленно исполнено, и были эти знамена срочно отправлены на победоносный фронт.