— Но… нельзя же так всякое лыко в строку ставить… — с усилием проговорил Александр Федорович, который только одного теперь и желал: как бы от проклятого мужика отвязаться да уснуть бы крепко, крепко. — Не могу же я, фактический глава великого государства, жить в меблирашках!
— А другим ты разве не ставил всякое лыко в строку? Рази забыл ты, каким соловьем ты в Думе, бывало, заливался? А скольких людей по темницам ты теперь запер да держишь? Вон сенатор твой хошь две слезинки над ними пролил, а ты? Потому-то и говорю я, что не убили меня, не сожгли меня и ничего, ничего не кончено, а. может быть, самое главное только еще начинается… Много у меня наследничков, ох, много! И зря вы замучили меня ни за што…
— Никогда я тебя не мучил!
— Не токма что мучили, а и жизни решили… — сказал печально Григорий. — За что?
— Да что ты говоришь? Разве я это сделал?
— Не ты один, а вся ваша братия вместе, кому я поперек дороги стоял… — упрямо и покорно сказал Григорий. — За что? За то. что во дворец я забрался? Дак и ты вот во дворце валяешься. Что баб я крепко любил? А вы святые? Вся и разница только в том, что я им. дурам, насчет Божественного подсыпал, а вы — насчет леварюции. Да не дергай ты так ногами — от меня. брат, все одно не убежишь… — заметил он и, вздохнув, продолжал: — И одно мне больше всего чудно: не вы ли на всех перекрестках орали, чтобы приходил мужик Расеей управлять, а стоило только мне нос показать, как вы же кричать стали: «А-а. сиволдай! Куда лезет! Нешто это мысленное дело, чтобы безграмотного дурака к такому важнеющему делу подпущать?» Народ… Дак я и есть народ… Какого же вам еще народа надобно? Али вы ждали, что к вам оттедова все одни преподобные придут? Преподобных, братец ты мой. там весьма даже малое количество, весьма малое, а остальные все с червоточинкой… Да опять же. ежели и коло преподобных полутче пошарить, то тоже, может, такого откопаешь, что и не возрадуешься… Все-то мы, друг ты мой ситнай, пьяницы, все деньгу любим, а пуще всего все, как и ты вот, себя уважают… Все люди, все человеки: ты — это я, я — это ты…
Тяжелый, холодный, печальный взгляд, как камень, лежал на дне души Александра Федоровича, и не было никакого спасения от проклятого мужика. И мерно, ровно, как часы, Григорий все повторял:
— Ты — это я… Я — это ты… Ты — это я… Я — это ты…
— Ах, да отстань же ты!.. — взмолился Александр Федорович в тоске. Мужик тяжко смотрел ему в душу и все повторял, как часы:
— Ты — это я… Я — это ты… Ты — это я… Я — это ты…
И слова эти не исчезали, произнесенные, не рассеивались, а, точно летучие мыши, носились по огромной спальне туда и сюда, и становились все гуще и гуще рои их, так что сделалось страшно.
— Ты — это я… Я — это ты… Ты — это я… Я — это ты…
Гуще, больше, ужаснее… Страх ледяной рукой сжал сердце, и — Александр Федорович вдруг проснулся.
В щели тяжелых занавесок смотрел холодный рассвет. И холодно и загадочно сияло трехстворное трюмо. И брошенная на спинку стула рубашка была как привидение… И вся жизнь показалась вдруг жестокой, непонятной, холодной и такой огромной, что нельзя было ее уложить ни в какую решительно программу и нельзя было никому справиться с ней, своевольной…
Александр Федорович, повернувшись на другой бок, снова крепко закрыл глаза, усиливаясь заснуть. Во рту стоял скверный вкус. Сердце неприятно билось. Холодны были ноги. И вдруг нелепо подумалось ему, что — раньше было лучше… И он почувствовал себя несчастным…
А снаружи, вокруг пышного дворца, борясь с дремотой, усталые, охраняя кумира революции, стояли с тяжелыми винтовками студенты, юнкера и девушки-добровольцы…
VII
Отец Феодор
Отец Феодор, священник Княжьего монастыря, испытал в жизни последовательно три тяжелых удара судьбы: сперва умерла у него еще молодая жена, с которой жил он душа в душу, затем подросла и вдруг показала свое лицо единственная дочь, ядовитая Клавдия, лицо сухое, ограниченное, злое и совершенно чужое, и, наконец, когда борода и шелковистые русые волосы его уже начали белеть, постигло его и третье испытание: он усомнился в истинности той веры, которой он всю жизнь честно и истово служил. И странно сказать: первым поводом к этому послужили те ядовитые словечки, которые его Клавдия, нелепая, угловатая, сухая, в частых столкновениях с отцом бросала ему без стеснения в лицо, те брошюры и листочки, которые он иногда находил у нее на столе и в которых все говорилось о каком-то «обмане» церкви. И он разводил в недоумении руками: Господи Боже мой. никогда никого в своей жизни не хотел он обманывать — что же это такое?!