— Долг прежде всего… — отвечал Алексей Павлович, стараясь улыбкой смягчить величественную суровость этой истины.
— Ну, долг, — протянула хозяйка. — Вера Ивановна, прикажите же ему остаться…
— Не послушает теперь… — засмеялась Вера Ивановна. — Если бы раньше, когда ручки целовал, тогда другое дело… Ха-ха-ха…
Это постоянное упоминание о целовании ручек почему-то очень раздражало Алексея Павловича.
«Экое… животное!..» — подумал он и, любезно улыбаясь и извиняясь, простился с дамами.
Чрез какие-нибудь двадцать минут он был уже дома, снял в передней шубу и, предшествуемый лакеем, прошел в свой огромный и роскошный кабинет. Лакей зажег лампу на письменном столе и спросил:
— Грог прикажете?
— Да, подай…
Алексей Павлович всегда пил грог по вечерам.
Лакей бесшумно исчез. Алексей Павлович медленно снял фрак и надел удобный халат, подбитый теплым и нежным беличьим мехом.
— Нет, сюда… — сказал он лакею, ставившему дымящийся грог на письменный стол.
Лакей поставил прибор на маленький стол около низкого дивана, заваленного подушками, и опять исчез.
Алексей Павлович зажег сигару и, откинувшись на подушки дивана, стал терпеливо ждать пока его грог остынет. От стакана тихо подымался легкий, нежный парок. Мысли Алексея Павловича невольно следовали за этими сероватыми, точно кисейными, волнистыми струйками и вместе с ними понеслись куда-то далеко-далеко, — в прошедшее. Алексей Павлович отдавался этим мыслям и воспоминаниям необыкновенно легко, с каким-то особенным удовольствием. Вот оно, его прошедшее, встало пред ним, как давно виденный и забытый прелестный сон, как чудная, но совершенно незнакомая страна, — Алексею Павловичу не было как-то времени заглядывать часто в эту страну…
И среди ароматного пара, поднимающегося от грога, опять встало бледное личико девушки с большими серыми глазами. Да, это Вера, это она, милая, прелестная девушка… А вот и он, студент второго курса, с едва пробивающимися усиками и длинными волосами. Он встретился с Верой только недавно, и она сразу остановила на себе его внимание…
Несколько беглых разговоров, и между ними возникла какая-то связь. Они стали искать новых и новых встреч, чтобы говорить, чтобы быть вместе, чтобы испытывать эту невыразимо прелестную робость и волнение зарождающегося чувства… Он, полный юношеского пыла, полный высоких дум и горячих, благородных, чувств, говорил ей о жизни, о ее смысле, о ее цели, говорил, что надо работать для других, отдать им все, даже жизнь, если надо. И Вера внимательно слушала, широко открыв свои чудные серые глаза, и ее сердце говорило ей, что в этих новых для нее речах — правда, что в них — счастье…
Их чувство все росло…
Вечер… Лес затих, замер, облитый лунным светом, охваченный страстным дыханием летней ночи. Тихо все так, что кажется, слышен серебристый шепот звезд, — нет, это не звезды, это где-то в траве, под горой, звенит ручей… Слышно еще что-то, неуловимое, таинственное, немного пугающее… Душа просится из сладко-ноющей груди на волю, точно ей хочется раствориться в этом теплом ароматном воздухе, улететь туда, ввысь, к звездам, бесконечно расшириться, залить весь мир своей любовью и радостью жизни…
Замолкла горячая речь Алексея Павловича, не говорится ему ни о страданиях людских, ни о борьбе, чтобы уничтожить эти страдания, — слишком хороша ночь, чтобы можно было верить, что в этом прекрасном мире есть страдания, слезы, что надо бороться, жертвовать. Он замолк, и молча, бессознательно, глядел на взволнованную почему-то девушку. Ее волнение сообщилось и ему, смутило его, понесло куда-то высоко, высоко…
Он взял Веру за руку и чуть-чуть пожал ее. Слабое пожатие в ответ и — еще выше унесся он от земли, так высоко, что голова закружилась. В груди его загорелось что-то горячее, горячее… Он тихонько нагнулся и в долгом, безмолвном поцелуе приник к руке девушки…
И это все…
Они вскоре расстались и потеряли друг друга из вида. Она, дочь богатого водочного заводчика, осталась в своем мирке, он, бедный, почти нищий, студент второго курса, продолжал свою работу, созидание фундамента для будущего великолепного, как он тогда верил, здания жизни. Он страдал сперва в разлуке, но молодость взяла свое, и он утешился. Но долго не мог он забыть ни той ночи, ни того единственного, безмолвного, долгого поцелуя. Эти короткие моменты остались в его воспоминании, как что-то необыкновенное, неземное, светлое, ароматное, ему иногда казалось даже, что ничего этого никогда не было, что это был только сон…