Юра спал на тахте. Он, как космонавт, умел засыпать в любой обстановке и спал обычно крепко, без снов.
Возле него валетом лежал Костя, осмысливал жизнь, при этом старался отодвинуть Юрины ноги подальше от лица.
Эльга сидела в кресле и думала о том, что прошлая любовь кончилась не по ее инициативе, а новая еще не началась, и неизвестно, что приплывет к ее берегу в очередной раз.
Люся смотрела в окно, понимала, что не выспится и завтра снова не сможет работать, не сумеет сохранить себя для первой фразы.
— Джинджи, — с надеждой попросила она, — давай я скажу тебе первую фразу…
Джинджи ходил из угла в угол: страстно хотел домой. Он забыл о том, что Эльга хороший человек и Люся, по некоторым приметам, тоже хороший человек. Сейчас, когда нельзя было выйти, он больше всего на свете хотел в свои собственные стены к своей собственной жене.
— Какую первую фразу? — не понял он. — К чему?
— Ни к чему, просто первую фразу — и все.
Джинджи остановился.
— Зажмурьтесь, и закройте глаза, и представьте себе… — начала Люся.
— Ну?
— Все. Только первая фраза.
— Зажмурьтесь и закройте глаза — одно и то же. Надо что-нибудь одно.
— А что лучше?
— Не знаю, — мрачно сказал Джинджи.
— Брось, — лениво предложила Эльга. — Кому все это надо?
— Если так рассуждать — ничего никому не надо.
И никто никому. Кому ты нужна?
— И я никому не нужна, — спокойно сказала Эльга.
Люся отвернулась, стала глядеть на редкие огни в домах. Ей вдруг больше всего на свете захотелось, чтобы кто-нибудь спросил у нее: как дела? А она бы долго и подробно стала рассказывать про свои дела: про то, что гости ходят не к ним, а в их дом, потому что по вечерам им некуда деться. Про то, что начальник теряет ее работы, засовывает куда-то в бумаги, а потом не может найти. Про свою любовь, которая кончилась, и теперь, когда она кончилась, кажется, что ее не было никогда.
Но гости были людьми воспитанными. Никто ни о чем не спрашивал. Все сидели вместе и врозь. Впереди была долгая ночь и нескорое утро.
А Женька тем временем спокойно спал, уложив щеку на ладонь, и с интересом смотрел свои сны… Может быть, ему снились поющие дети.
ЗАКОН СОХРАНЕНИЯ
Первый раз Семечкин появился год назад в отделе кадров.
— Здравствуйте, — вежливо поздоровался он. — Моя фамилия Семечкин, зовут Георгий Николаевич. Вообще я русский, но долгое время жил в Грузии, как Маяковский.
Вот тут все написано.
Он протянул свою автобиографию, сел на стул и приготовился ждать.
Заведующая отделом кадров Елена Ивановна взяла автобиографию и начала читать.
— При чем здесь собака? — удивилась Елена Ивановна. — Это автобиография, документ, а не художественное произведение.
— Вы помните, как Маркс начал «Манифест»? «Призрак бродит по Европе…» А ведь «Манифест» — это тоже документ. — Семечкин поднял палец.
Елена Ивановна внимательно посмотрела на палец и сказала:
— Заполните анкету.
— Не надо, я сам составил.
Семечкин вытащил из кармана листок. Листок был вырван из школьной тетради в косую линейку и заполнен с одной только стороны.
— И все? — удивилась Елена Ивановна.
— Конечно, — удивился Семечкин, — здесь все написано.
— Надо указать, имеете ли вы правительственные награды, есть ли у вас родственники за границей.
— А какое это имеет значение для той работы, которую я буду выполнять? Я написал только то, что важно: сколько мне лет — возраст определяет; какое у меня образование — это тоже иногда имеет значение…
— Знаете что, не заводите своих порядков. Заполните анкету и напишите заявление.
— А о чем заявление?
— О том, что просите принять вас на работу.
— Странно, зачем столько бумаг? Раз я поступаю на работу, то, естественно, меня не приволокли — я сам пришел.
— Вот вам бумага, сядьте и напишите. Без заявления нельзя.
Семечкин вздохнул и нарисовал на листке стол, а за столом круглоголового человечка. Вокруг головы человечка он начертал нимб, а вокруг нимба сияние.
— А как писать?
— На имя Вахлакова.
«На имя Вахлакова», — написал Семечкин.
— Адрес укажите.
— Чей?
— Ваш.
— Зачем? Разве мне Вахлаков напишет письмо?
«Идиот», — подумала Елена Ивановна, а вслух спросила:
— Вы где раньше работали?
— В Госконцерте.
— А что вы там делали?
— Фокусы показывал. Это такая скука, я даже начал пить.
— Пишите заявление.
— Ага… — Семечкин погрыз ручку с другого конца и стал писать.
Он написал очень быстро, потом прочитал написанное и отдал Елене Ивановне.
— По-моему, хорошо, — с удовлетворением сказал он.
Елена Ивановна прочитала заявление сначала один раз, потом другой.
— Слушайте, — сказала она, — Семечкин!
— Можете звать меня по имени, мне это приятнее…
— Слушайте, Георгий Николаевич!
— Гия.
— …Ваша работа называется редактор-организатор, а не «золотая рыбка». Какая еще рыбка?
— Вахлаков пообещал мне свободную инициативу, — гордо сказал Гия. Хотите новое корыто, хотите новую избу, а хотите быть вольною царицей?
— Хочу мешок луковой шелухи, — сказала Елена Ивановна, подумав.
— Зачем?
— Яблони на даче опрыскивать.
— Зайдите ко мне через неделю во вторник. Пятый этаж, комната 88, будет вам мешок луковой шелухи.
Журнал «Лампа» был сатирическим журналом, вскрывал недостатки — крупные и мелкие, общественные и индивидуальные.
Когда читатель брал в руки журнал и читал, например, как несправедливо мучают живую рыбу, обязательно возмущался вслух: «Какое безобразие! Это ж надо же, а?»
Далее читатель клал журнал на колени, задумывался над своей судьбой и находил в ней много общего с судьбой живой рыбы. Он снимал с гвоздя венгерский плащ на подстежке и бежал в журнал, а если это было в другом городе, то писал в редакцию письмо.
Людей и писем скопилось много. За каждым стояла целая человеческая жизнь, в которой надо было разобраться.
Разбираться в чужих жизнях Вахлакову было некогда, поэтому специально для этой цели пригласили Семечкина.
Семечкин должен был всех выслушивать и входить в положение.
Ему отвели отдельный кабинет, поставили два телефона: черный и белый, внутренний и городской. В кабинет поставили диванчик, два кресла и повесили занавеску. Занавеска Семечкину не понравилась, он принес свою.
Когда Семечкин первый раз явился на работу, все очень удивились. На нем была малиновая бархатная блуза с золотыми пуговицами, белоснежная крахмальная рубашка апаш. На голове чуть набекрень сидел маленький беретик, а на ботинках большие пряжки.
Если бы штаны были поуже, как рейтузы, а на беретике лежали страусовые перья, то Гия Семечкин как две капли воды походил бы на принца.
— Что у вас за вид? — удивился Вахлаков.
— А у вас? — удивился Гия.
Вахлаков был одет в пиджак от нормального костюма и в брюки от другого нормального костюма.
— А что у меня? — не понял Вахлаков.
— У вас, вернее на вас, коричневые штаны и синий пиджак. Это некрасиво. К коричневому пошла бы замша горохового цвета.
— Какая гороховая замша? — смутился Вахлаков. — Я старик.
— Это не может служить оправданием, — заметил Семечкин. — Старики тоже бывают красивыми. Например, Хемингуэй был очень красивый старик.
— Но я вовсе не старик, — обиделся Вахлаков. — Мне пятьдесят восемь лет.
— Тем более, — отметил Семечкин и направился в свой кабинет.
В дверях он остановился и попросил:
— Если меня будут спрашивать, отсылайте в восемьдесят восьмой кабинет.
— А где такой? — спросил Вахлаков.
— Рядом с вашим.
— Но почему мой третий, а ваш восемьдесят восьмой? Ваш, по самым грубым подсчетам, должен быть четвертый.
— Четыре — скучная цифра, она похожа на стул. А цифра восемь — изящная. Пусть на двери моего кабинета будут две цифры восемь.
Существенным неудобством в работе Гии Семечкина было то, что посетитель не умел и не хотел быть кратким. Человеку нравится, когда его слушают, и еще болыие нравится, когда слушают и сочувствуют. Вместо того чтобы по пунктам изложить суть дела, посетитель начинал разворачивать подробный конспект: все с самого начала до самого конца со всеми мельчайшими подробностями.