Так проходили дни; коридорный был старик с седыми усами, он говорил Сергею:
— Ой, ты ж сгынешь так, матери твоей сын, помяни мое слово!
Старик был прав: так бы оно и случилось, если бы на 162-й странице Сергей не получил письмо. Это письмо заставило его совершить несколько поступков, не свойственных ему, но свойственных Лейхтвейсу: он дважды громко захохотал, до кости прокусил руку, рассадил голову в кровь о дверной косяк и сделал несколько тысяч лишних шагов по комнате.
Письмо, подписанное Екатериной Молоствовой, извещало его о том, что она, Екатерина Молоствова, исполняет обещание, данное ею когда-то, уведомить его, Сергея Веселаго, о намерении своем с ним расстаться, просит не поминать ее лихом, никогда и нигде не искать и посылает ему пару теплого белья, гимнастерку и полфунта светлого табаку.
Этим оканчивалось письмо; в коротеньком постскриптуме добавлялась просьба о том, чтобы он, Сергей Веселаго, поберег себя, не слишком огорчался и не вздумал кого-либо, кроме нее, винить в том, что произошло. Но о том, что произошло, не было в письме ни слова.
В этот день Сергей так и не уснул ни на одну минуту — он шагал по камере и обдумывал план побега.
Тюрьму он знал плохо; ему известно было, что большой тюремный двор с трех сторон замыкался зданиями и с одной стороны — стеной; у входа в тюремный двор ему запомнилась полосатая николаевская будка, а в глубине двора, у входа в главный корпус, — полуразбитая часовня.
В первые дни заключения Сергей, как всякий арестант, придумал десятки разных планов побега; среди них были планы с переодеванием и гримом, план с обольщением сестры милосердия в тюремной больнице; каждый из них удался бы разве только Лейхтвейсу, и то при отсутствии часовых.
Наконец, был план, над которым всерьез задумывался не один Сергей Веселаго.
За стеной большого тюремного двора протекала река, в которой по целым дням барахтались мальчишки и бабы полоскали белье.
По мудрой мысли местного губернатора, барона Адлерберга, при котором строилась тюрьма, «стены означенной должны быть омываемы водами реки Плотвы, дабы, уподобленная крепости святых Петра и Павла, в столице нашей Санкт-Петербурге, местная городская тюрьма истинным и устрашающим оплотом справедливого правосудия служила».
К ночи Сергей решил воспользоваться услугой, которую ему оказывал барон Адлерберг.
Бессмысленный сон приснился ему: он сидел в очень длинной, очень серой комнате и писал письмо. «Милостивый государь…» — начинал он и сбивался. «Всемилостивейший государь…» — И снова сбивался.
Мозглявый человечек в сером сюртуке сидел перед ним и поправлял его, все поправлял, хитро примаргивая маленькими, ядовитыми глазами…
Проснувшись, Сергей подбежал к окну. На дворе было пасмурно и, должно быть, дул ветер. Он увидел стену, которую, согласно проекту барона, омывала река, и уборную, открытую сверху, без дверей, заставленную широкой доской. В уборной сидел орлом конвойный, он держал винтовку одной рукой.
Таково было положение дел в сентябре 16-го числа, в тот день, когда Сергей Веселаго, политический арестант, задумал побег по плану барона Адлерберга.
На другой день на прогулке он разыскал Ветрилу, тюремного истопника.
Ветрила был с головы до ног пропитан керосином, носил роскошные горемыкинские бакенбарды, и его история была не сложнее мировой истории или даже несколько проще ее.
Сергей показал ему глазами на здание, прилегавшее к тюремной стене.
Это был цейхгауз, в котором держали теперь, кроме арестантского обмундирования, также керосин и дрова.
Ветрила посмотрел сперва на цейхгауз, потом на Сергея, моргнул и недоверчиво погладил бакенбарды.
— Понял? — спросил Сергей.
Ветрила упомянул о матери.
— Самое главное — привязать к трубе веревку, оттуда на стену и…
Они поговорили еще десять минут, и на следующий день Сергей Веселаго окончательно решил освободить камеру 212 от арестанта, который спал двадцать четыре часа в сутки и с точностью машины Эмери читал героическую «Пещеру Лейхтвейса».
В этот день Ветрила, с опасностью для жизни и карьеры, замотал веревку вокруг трубы цейхгауза.
Потом он крякнул и смылся, как смывается пятно с клеенки.
Вместо него появился другой, новый Ветрила, от которого уже не пахло керосином; он был чуть повыше ростом и носил не горемыкинские, но скорее свойственные норвежским писателям бакенбарды.
Новый Ветрила с ленивым видом пошел к цейхгаузу, сплюнул, подтянул штаны и, войдя, плотно закрыл за собой дверь.