Если никому не известный человек, как всякий человек, хорошо знает все, что было вчера, — то он никогда не уверен в том, что его ожидает сегодня. Поэтому в карманах его пальто на всякий случай лежат еще две-три шапки: беспечная кепка, строгий красноармейский шишак и хладнокровная, как уголовный кодекс, панама…
Падшие чиновники тащат из кармана бутылочку, пьют ерша и, полные достоинства, до поздней ночи играют на бильярде.
Лавочники скромно слушают музыку и терпеливо, подолгу выбирают подходящую для короткой встречи подругу.
Никому не известные люди садятся по двое, по трое где-нибудь в уголку и говорят о том, что Васька Туз сгорел, а Соколов продает, о том, что Седому посчастливилось найти посую хазу на Васильевском, что легавые ходят за Паном Валетом Шашковским.
Внизу на улице возле ресторана Чванова гуляют барышня в цветных платочках, повязанных по самые глаза. Они гуляют от одного кинематографа до другого, от «Молнии» до «Томаса Эдисона» и обратно, лущат семечки, рассматривают снимки боевика в двадцати четырех частях, поставленные под стекло витрины, скучают и ищут друга на час, на ночь, на год, на целую вечность.
К полуночи, когда гаснут кинематографические огни, проспект Карла Либкнехта погружается в темноту, — только ресторан еще сверкает, шумит, волнуется, и бильярдные игроки гулкими, как револьверный выстрел, ударами пугают кошек, уже сменивших собак и, подобно собакам, испытывающих на заброшенном пустыре живейшее из жизненных наслаждений.
Тогда начинается жаркая работа для милиционеров. Посетители ивановского ресторана, нагрузившись вволю, начинают сомневаться в реальности и целесообразности всей вселенной: они начинают крушить все вокруг, и иная барышня из сил выбивается, чтобы спасти ночь, уговорить буйного друга и увести его от беспощадного, хладнокровного, не слушающего никаких доводов милиционера.
Сергей Веселаго бродил по городу.
Он искал в ночлежных домах, в пивных, в самых глухих притонах человека, имя которого — С. Качергинский — стояло в письме, полученном от старушки в малиновом чепчике, и прозвищем которого — Турецкий Барабан — было подписано письмо за церковной печатью. Любой агент сказал бы, что у него губа не дура, потому что за тем же самым человеком в течение года безуспешно охотился уголовный розыск, знавший за ним дела, перед которыми похищение какой-то стенографистки было пустой шуткой.
Но едва Сергей появлялся в гопах — на Обводном канале, на Свечном, 11, — как разговор заходил о достоинствах Кораблика перед Машкой Корявой, о погоде, о кинематографе, о политике, — о чем угодно, кроме того, что могло бы навести его на след Турецкого Барабана.
Однажды в чайной на Лиговке Сергей рискнул показать какому-то клешнику, с которым разговорился по-дружески и вместе пил чай, письмо за церковной печатью.
Клешник внимательно прочел письмо и посмотрел на Сергея, чуть-чуть сдвинув брови.
— Чего?.. Наводишь?
— Я хочу узнать, не скажете ли вы мне, где найти человека, который подписал письмо?
Клешник вскочил и, ни слова не говоря, побежал к двери.
Уходя, он обернулся к Сергею и сказал, скривив рот и грозя ему кулаком:
— Что же ты, лярва, думаешь, что я своих продавать буду?..
Как-то ночью Сергей забрел в ресторан Чванова, поднялся наверх и сел за стол, прямо напротив зеркала.
Из зеркала на него посмотрело лицо, которое он не узнал и которое стоило продать за николаевские деньги.
Он пересел за другой столик и спросил пива.
Ресторан был полон.
Под картиной, изображающей медведей, играющих в сосновом лесу, расположилась компания подгулявших торговцев, которыми распоряжался толстый, багровый человек с обвислыми усами.
Багровый человек одновременно ругал официантов, шутил с барышнями и с удивительным искусством подсвистывал струнному оркестру.
Недалеко от них, за круглым столиком, сидели трое парнишек лет по пятнадцати, задававших форсу и игравших под взрослых.
Один из них, заложив ногу на ногу, каждую минуту кричал струнному оркестру: «Наяривай, наяривай!» — и открывал плоский, как у петуха, глаз.
Двое других спорили друг с другом о достоинствах какой-то Лельки Зобастенькой, курили без конца и беспрестанно пили пиво.
Говорили все разом, и смешанный говор изредка прорезывала мелодия знаменитой «Мамы».
Веселенькие цветочки прыгали на обоях, с золоченых карнизов спускались вниз кудрявые гардины, на стене, прямо напротив Сергея, было прибито объявление, печатный текст которого, «согласно постановлению администрации», запрещал сквернословие, а рукописный представлял собой самые изумительные его образцы.