Выбрать главу

Тогда Пятак схватил его за руку и сказал, становясь так, чтобы защитить Пинету от новых ударов:

— Будет!

И, схватив Пинету под мышки, он вытащил его из комнаты, проволочил через коридор и с помощью Мани Экономки уложил на кровать.

— Его Барабан измордовал, — ответил он на расспросы Мани, — ты за ним тут походи, пожалуйста; он будет настоящий фай, помяни мое слово!

Он вернулся обратно и, еще не дойдя до комнаты, услышал горячий разговор.

— О чем тут говорить? Ясно, конечно, что дело не в этом Пинете. Дело в том, что за последнее время ты склевался и потерял голову. Твое личное дело, Барабан, возиться со всякими девчонками, но чтобы это не касалось работы! Или черт с тобой, бросай хевру и открывай гопу на Обводном.

Пятак засмеялся и отворил двери.

Барин сидел на том же самом месте; он забросил ногу на ногу, курил и при каждом слове кривил гладкие, как бы отполированные губы. Барабан стоял перед ним, потупив голову, как нашаливший мальчик.

— Я у тебя тогда спрашивал, какого дьявола нам нужен этот инженер? Когда мы приехали, я на лестнице спросил — знаешь ли ты человека, которого нам нужно взять? «Цивилизация, современная техника. Запад»! — вдруг передразнил он хрипловатым картавым голосом, расставив немного ноги и закинув голову совершенно так, как это делал Барабан. — «Меня не интересуют бумаги, давайте нам звонкую монету»!

Пятак подошел к нему сзади, дернул за рукав и глазами показал на Турецкого Барабана.

Тот все еще не поднимал головы, но снова начал багроветь, почему-то начиная со лба, на котором выступили крупные капли пота.

Барин вгляделся в него, замолчал и принялся тащить из кармана своих офицерских брюк портсигар.

Барабан перевел затрудненное дыхание и поднял голову. Он был почти спокоен.

— Ладно, довольно разговоров, — сказал он, поглядев на обоих налетчиков так, как будто ничего не случилось.

— Работа назначена в пятницу?

Он стукнул кулаком по столу и закричал:

— Так, значит, работа будет сделана в пятницу!

12

Сушка жила на Васильевском острове, на 23-й линии, у старой финки Кайнулайнен.

Это была старая высохшая финка, которой ничего не платили за комнаты, даже не уговаривались о плате и только удивлялись тому, что хотя она вовсе ничего не ест, но живет и даже страдает желудком.

Финка не жаловалась, не плакала, но каждый день писала по-фински открытки и опускала их в почтовый ящик, из которого уже более двух лет не вынимались письма…

Сергей шел за Сушкой, чуть пошатываясь, прищуривая глаза: фонарь то разлетался тонкими стрелами, то снова повисал над улицей неподвижным, тяжелым шаром.

«Черт меня возьми, куда я иду? Мне нужно скрыться, уйти в нору, в подворотню, в землю».

Он взял свою спутницу под руку и заглянул в лицо. Сушка шла, опустив голову, похлопывая тросточкой по своей ветхой юбчонке.

— Сушка! Как тебя зовут?

— А тебе на что это знать, миленький?

— Кто окрестил тебя Сушкой?

— Мой типошничек.

Густая сырость вдруг поползла Сергею за ворот пиджака, спустилась по спине, разошлась по всему телу. Он задрожал, поднял ворот и заложил руки в рукава.

— Брр… холодно. Что же это такое — типошничек?

— Ну, пойдем, пойдем, тут мильтоны шляются.

Они прошли освещенные улицы — тротуары почернели, дома слились в огромные сплошные ящики с беспомощными, мигающими окнами.

«Может быть, за мной следят? Может быть, кто-нибудь идет за мной, — он обернулся, — и сейчас спрятался вот там, вот в той подворотне?»

— Вот уж никак бы я не поверила, — сказала Сушка, — что есть такой человек, который не знает, что такое типошник.

— Да ты мне скажи, что это такое?

Сушка замедлила шаги и притянула его поближе.

— Это мой… зуктер. Ну, понимаешь, хозяин?

— Зуктер? Зуктер так зуктер, шут с ним. А хороший он у тебя?

— У меня?

Сушка остановилась перед каким-то домишком и застучала в ворота.

— У меня, брат, зуктер — прямо знаменитый человек. Его весь Петроград знает.

— А как его зовут?

Завизжал замок, и заспанный дворник впустил их во Двор.

— Сюда, сюда, — говорила Сушка, таща его за рукав.

Они поднялись по лестнице, и Кайнулайнен впустила их в кухню.

Сергей поднес руку к лицу; ему вдруг невыносимо, до дрожи захотелось спать. Он зевнул с содроганьем и спросил почти про себя, с усилием разнимая слипшиеся глаза: