Тогда Пятак схватил его за руку и сказал, становясь так, чтобы защитить Пинету от новых ударов:
— Будет!
И, схватив Пинету под мышки, он вытащил его из комнаты, проволочил через коридор и с помощью Мани Экономки уложил на кровать.
— Его Барабан измордовал, — ответил он на расспросы Мани, — ты за ним тут походи, пожалуйста; он будет настоящий фай, помяни мое слово!
Он вернулся обратно и, еще не дойдя до комнаты, услышал горячий разговор.
— О чем тут говорить? Ясно, конечно, что дело не в этом Пинете. Дело в том, что за последнее время ты склевался и потерял голову. Твое личное дело, Барабан, возиться со всякими девчонками, но чтобы это не касалось работы! Или черт с тобой, бросай хевру и открывай гопу на Обводном.
Пятак засмеялся и отворил двери.
Барин сидел на том же самом месте; он забросил ногу на ногу, курил и при каждом слове кривил гладкие, как бы отполированные губы. Барабан стоял перед ним, потупив голову, как нашаливший мальчик.
— Я у тебя тогда спрашивал, какого дьявола нам нужен этот инженер? Когда мы приехали, я на лестнице спросил — знаешь ли ты человека, которого нам нужно взять? «Цивилизация, современная техника. Запад»! — вдруг передразнил он хрипловатым картавым голосом, расставив немного ноги и закинув голову совершенно так, как это делал Барабан. — «Меня не интересуют бумаги, давайте нам звонкую монету»!
Пятак подошел к нему сзади, дернул за рукав и глазами показал на Турецкого Барабана.
Тот все еще не поднимал головы, но снова начал багроветь, почему-то начиная со лба, на котором выступили крупные капли пота.
Барин вгляделся в него, замолчал и принялся тащить из кармана своих офицерских брюк портсигар.
Барабан перевел затрудненное дыхание и поднял голову. Он был почти спокоен.
— Ладно, довольно разговоров, — сказал он, поглядев на обоих налетчиков так, как будто ничего не случилось.
— Работа назначена в пятницу?
Он стукнул кулаком по столу и закричал:
— Так, значит, работа будет сделана в пятницу!
12
Сушка жила на Васильевском острове, на 23-й линии, у старой финки Кайнулайнен.
Это была старая высохшая финка, которой ничего не платили за комнаты, даже не уговаривались о плате и только удивлялись тому, что хотя она вовсе ничего не ест, но живет и даже страдает желудком.
Финка не жаловалась, не плакала, но каждый день писала по-фински открытки и опускала их в почтовый ящик, из которого уже более двух лет не вынимались письма…
Сергей шел за Сушкой, чуть пошатываясь, прищуривая глаза: фонарь то разлетался тонкими стрелами, то снова повисал над улицей неподвижным, тяжелым шаром.
«Черт меня возьми, куда я иду? Мне нужно скрыться, уйти в нору, в подворотню, в землю».
Он взял свою спутницу под руку и заглянул в лицо. Сушка шла, опустив голову, похлопывая тросточкой по своей ветхой юбчонке.
— Сушка! Как тебя зовут?
— А тебе на что это знать, миленький?
— Кто окрестил тебя Сушкой?
— Мой типошничек.
Густая сырость вдруг поползла Сергею за ворот пиджака, спустилась по спине, разошлась по всему телу. Он задрожал, поднял ворот и заложил руки в рукава.
— Брр… холодно. Что же это такое — типошничек?
— Ну, пойдем, пойдем, тут мильтоны шляются.
Они прошли освещенные улицы — тротуары почернели, дома слились в огромные сплошные ящики с беспомощными, мигающими окнами.
«Может быть, за мной следят? Может быть, кто-нибудь идет за мной, — он обернулся, — и сейчас спрятался вот там, вот в той подворотне?»
— Вот уж никак бы я не поверила, — сказала Сушка, — что есть такой человек, который не знает, что такое типошник.
— Да ты мне скажи, что это такое?
Сушка замедлила шаги и притянула его поближе.
— Это мой… зуктер. Ну, понимаешь, хозяин?
— Зуктер? Зуктер так зуктер, шут с ним. А хороший он у тебя?
— У меня?
Сушка остановилась перед каким-то домишком и застучала в ворота.
— У меня, брат, зуктер — прямо знаменитый человек. Его весь Петроград знает.
— А как его зовут?
Завизжал замок, и заспанный дворник впустил их во Двор.
— Сюда, сюда, — говорила Сушка, таща его за рукав.
Они поднялись по лестнице, и Кайнулайнен впустила их в кухню.
Сергей поднес руку к лицу; ему вдруг невыносимо, до дрожи захотелось спать. Он зевнул с содроганьем и спросил почти про себя, с усилием разнимая слипшиеся глаза: