Даже барышни приумолкли; впрочем, они были здесь как будто только для того, чтобы не нарушать обычаев «Оленя».
Барабан сосредоточенно пил водку. Он был не брит и с коммерческим видом закладывал свои толстые пальцы за проймы жилета.
Сашка Барин, надевший для пьяного дня черный офицерский галстук, молча оглядывал круглый стол своими оловянными бляхами.
К полуночи пришел Пятак, как всегда одетый под военмора.
С его приходом все изменилось.
— Ха, братишки! — заорал он. — Выпиваете? Я тоже, если говорить правду, выпил. Но только я больше через маруху пью, а вы чего? Ну ладно, коли так, налейте и мне… Пфа, — он покрутил головой и объяснил одним словом: — Марафет.
Барышни облепили Пятака. Он целовал одну, подталкивал другую и хватал за чувствительные места третью. Наконец, веселый и пьяный, добрался до стола и сел, положив ноги на соседний стул.
— Что же это вы молчите, братишки, а? — снова заорал он. — Девочки, танцевать! Где Горбун? Горбун, сукин сын! Позовите мне Горбуна! Моментально на месте устроим Народный дом.
Одна из барышень опрометью выбежала из комнаты искать Горбуна.
Горбуном звали любимца публики, здешнего оленевского исполнителя чувствительных романсов.
— Ого, он хочет устроить здесь Народный дом, — сказал Барабан, — это предприятие. Пятак, возьми меня в компанию.
— Становись, — кричал Пятак, — Володя Студент, становись, устроим качели!
Он двинул Володю Студента плечом, стал к нему спиной и крепко сплел его руки со своими.
— А ну, кто кого перекачает? Начинай. Раз!
И Пятак присел к земле с такой силой, что Володя Студент взлетел на воздух.
В следующую минуту он сделал то же самое, и теперь Пятак, болтая ногами в воздухе, изобразил качели Народного дома.
— Ррраз! — сказал Пятак.
— Два! — отвечал Володя Студент.
— Ррраз!
— Два!
— Ррраз!
— Два!
Так они поднимали друг друга до тех пор, покамест Володя Студент не охнул и не потребовал, в полном изнеможении, водки.
Пятак бросился на диван и отер пот, катившийся по его лицу градом.
— Перекачал!..
В это время, покачиваясь, с важностью, которая так свойственна всем горбунам, в комнату медленно вошел любимец оленевской публики, маленький человек в длинном сюртуке, с огромным горбом спереди и сзади, с волосатыми, как у обезьяны, руками.
Вслед за ним появился в малине огромный человек с цитрой, как будто несколько стеснявшийся своего высокого роста. Это был аккомпаниатор Горбуна и его бессменный товарищ.
— А, Горбун пришел! — заорал Сенька Пятак, отнимая ото рта графин с водкой и ставя его на стол почему-то с большими предосторожностями.
— Номер второй! Горбун, исполняй «Черную розу»!
Горбун вытер платком руки, слегка поклонился, заложил руку за борт сюртука, отставил ногу, стал в позу и начал не петь, а говорить романс глухим, сдавленным, трагическим голосом.
Хевра слушала, Барабан сложил руки на животе, приподнял голову, моргал от удовольствия глазами.
говорил Горбун, хищно раздувая ноздри.
Он опустил голову, сложил руки на груди, умолк, но тут же подался вперед и с отчаянием взглянул на присутствующих:
Пятак, который успел заснуть на диване, внезапно проснулся от какого-то слова, произнесенного с шипеньем.
— Стой! — крикнул он. — Я дальше и без тебя знаю. Братишки, пусть он нам споет «Мы со Пскова два громилы»!
— Как это — два громилы? — спросил Горбун тонким голосом, совсем не тем, которым он говорил свой романс. — Что вы?
— А что?
— Разве мы можем исполнять такой романс? Что ты на это скажешь, Христиан Иванович?
Большой человек с цитрой крикнул «нет» таким голосом, как будто он взял самую высокую ноту на своей цитре.
— Не хотите? — грозно заорал Пятак, вскакивая с дивана. — Не хотите, блошники? Так мы и сами споем! Братишки, покажем ему, как нужно петь хорошие песни! Девочки, подтягивай! Начинай!
Он поставил одну ногу на стул, приложил руку к груди и затянул высоким голосом:
Мы со Пскова два громилы,
Дим-дирим, дим, дим!