Выбрать главу

Шмерка Турецкий Барабан больше не пел о любовных похождениях Сони. Сашка Барин с пустым наганом, который годился теперь только на то, чтобы забивать им гвозди, бродил по комнате, обсуждая план действий. План был прост, как карандаш.

— Барабан, — сказал он, останавливаясь и закладывая руки за спину, — стой, довольно стрелять!

Барабан обернулся к нему.

— Можно смыться?

— Э, брось, какое там смыться! Дай винтовку!

— Закуриваешь?

— Н-нет, — неопределенно ответил Сашка Барин и взял винтовку.

Он еще немного побродил по комнате, постучал прикладом об пол, заглянул в дуло.

Винтовка весила одиннадцать фунтов и была той самой дальнобойной винтовкой, о которой узнает каждый новобранец на вторую неделю своей службы.

Он поднял эту дальнобойную винтовку и щелкнул затвором.

Барабан подошел к нему и положил руку на плечо.

— Сашка!

— Э, брось, — медленно отвечал тот, — что ты в самом деле филонишь?

Он поставил винтовку между ног, как будто собираясь встать на караул перед Барабаном (Барабан отвернулся, его затрясло, ударило в пот), и немного присел для того, чтобы дуло пришлось как раз между кадыком и подбородком.

Потянув руку вниз, он ощупал затвор, потом ухватился за курок.

В ту же минуту комната задышала шумом и оборвалась в бездну. Перед самым его лицом с ужасным грохотом разорвался маленький ослепительный шарик.

Кто-то сверху ударил по голове, и боль от удара волнами прошлась по его телу, сдавила грудь, пробкой заткнула горло…

Он лежал, грянувшись лицом об пол, подобрав под себя винтовку.

Барабан опустил голову; у него перехватило горло, и он не мог проглотить слюны. Он присел на пол и начал тащить из-под трупа винтовку.

Пятак закричал что-то из коридора, немного погодя выстрелили совсем близко, за стеной, — он даже не обернулся.

Винтовка была крепко зажата посиневшими пальцами. В ней застряли еще два патрона. Он постоял, подумал, выронил винтовку из рук, подошел к окну и повалился животом на подоконник.

На дворе суетились, бегали туда и назад милиционеры.

Барабан посмотрел вниз и засмеялся.

— Халло! — крикнул он, размахивая руками. — Хазейрим! Берите меня! Целуйте меня под хвост! Теперь я вижу…

Он перевалился через подоконник, как толстая жаба, слетел вниз и упал на кучу мусора возле помойной ямы.

Здесь он открыл глаза, увидел небо, землю, револьверы, направленные на него в упор, поискал в кармане портсигар и докончил свою мысль:

— Теперь я вижу, что, может быть, лучше всего, если бы я таки стал раввином!

1924

СЕГОДНЯ УТРОМ

Последняя десятка, на которую была возложена последняя надежда, на лопаточке взлетела вверх и, мелькая белыми крыльями, растаяла в воздухе.

Скальковский отер лоб, взглянул на потные руки, вздохнул и очнулся.

Все кончено. Он с усилием отвел глаза от непоправимого горизонта зеленых игорных полей. Да, все кончено. Он все проиграл, он погиб, утонул, хватаясь за собственные очки. Вместо него жался в кресле маленький, невеселый чиж с вспотевшей головой.

— Оставьте это место за мной, крупье, — пробормотал он и поднялся, таща портсигар из кармана, — Я вернусь минут через пятнадцать.

Качаясь, как маятник, он прошел в вестибюль и остановился, загнув руки за спину.

«Так вот как, — подумал он неопределенно, — стало быть, такое дело… Дело такое».

Но эти привычные пустые слова, эти «стало быть» и «дело такое» больше ничего не означали. В виски с настойчивостью дикаря стучалось одно воспоминание, которое он тщетно пытался обезоружить.

Оно стучалось вскинутыми руками и бледным лицом жены. Что проигрыш — пустяки, конец несчастливого дня, не больше. Он даже не явился бы в этот прокуренный клуб, если бы сегодня утром…

— Мне не везет… не везет ни в любви, ни в картах, — пробормотал он невесело, — впрочем, еще хоть бы десять, хоть пять рублей… я отыгрался бы; знаю, уверен, что отыгрался бы.

Он прошелся несколько раз по вестибюлю, скатывая в комок погасшую, промокшую папиросу. Все было смутным, угрожающим, невеликодушным. Ясно было только одно: он должен бежать. Но как бежать, если последняя десятка, на которую была возложена последняя надежда…

«Так, значит, теперь, — продолжал он думать, — теперь я должен… я должен заявить?.. Да нет, я должен отыграться. Теперь…»

Теперь он заметил какую-то суматоху, волнение в вестибюле. Гражданка в оранжевой шляпке, стоявшая у лотереи, присела неожиданно на пол и шарила вокруг себя руками, у нее было лицо расстрелянного или приговоренного к расстрелу. Она стремительно поднялась с колен и что-то закричала, механически размахивая руками.