— У меня не было с собой ножа, — сухо объяснил он, — мне пришлось купить у цирюльника его бритву. Я истратил на нее последние деньги, и, если вы хотите, чтобы я поехал в армию, мне, господин полковник, к величайшему сожалению, придется призанять у вас.
1927
ДРУГ МИКАДО
Не все ли равно, где произошло то, что произошло с Като Садао? Комната, которую он занимал, напоминала, несмотря на изысканное убранство, монастырскую келью: окна были достаточно велики, чтобы, умирая, взглянуть на небо. Сквозь матовые занавески простиралась бесконечность. За окнами в бесконечности колыхался желтый кисель, притворявшийся туманом; за туманом лежал город. Город назывался Лондоном. Впрочем, весьма вероятно, что город назывался Чикаго.
Като Садао был шпионом. Это неверно. Като Садао был виконтом Като Садао. Язвительный японец, маленькая сухорукая обезьяна с отвислыми ушами, с грязными кисточками усов над хитроумным ртом… В семидесятых годах, когда голодавшие самураи безуспешно боролись за власть, он был ранен. В семидесятых годах японцы дрались стрелами. Стрела попала в руку, разорвала сухожилия. Рука отсохла. Теперь это был сморщенный цепкий крючок, которым он в течение двадцати лет пытался поддеть Европу.
Он больше не бунтовал. Он дорожил левой рукой и прекрасно знал, что японская армия от лука и стрел докатилась до автоматических пулеметов.
Он был шпионом. Да нет! Он был полноправным представителем своей страны в городе, который лежал за окном.
Розовая телеграмма лежала на ладони здоровой руки Като Садао.
В телеграмме были напечатаны только два слова. Первое казалось Като больничным халатом, второе — барабанным боем, который рвется в уши повешенного: мешок накинут на голову, позвонки разорваны намыленной петлей.
Он позвонил. Крапчатая портьера дрогнула, поползла в сторону. Юноша поклонился с порога, быстро вошел, смокинг вертляво шевельнулся на плечах. Он остановился в двух шагах от виконта.
Като взглянул на него, раздвинул брови.
— Император умер, — холодно сказал он, — вот прочтите это, Матамура.
Секретарь молча взглянул на телеграмму. «Да, император умер, — подумалось ему, — император умер, что ж…»
Император умирал шесть лет. Шесть лет тому назад он помешался, его кормили с ложечки, он страдал детской болезнью. Он жил так долго, что можно было подумать: враги Японии продали его смерть англичанам, в придачу к медным рудникам или сахалинской нефти.
— Император умер, — равнодушно повторил Като и вжал голову в плечи, — это значит, что вы говорите с мертвецом. Дело такое, вы говорите с мертвецом, Матамура. Когда-то я был его лучшим другом. Мой долг — последовать за ним.
Секретарь устал за эту ночь. Туман за окнами, крапчатые портьеры… Розовая женская нога от бедра до пятки мерещилась ему. Он не спал трое суток.
«Последовать за ним — это значит зарезаться, забавно», — вяло подумал он. И мысленно пожал плечами.
— Сочту за высокую честь… Простите мою смелость, невоспитанность, — с машинальной вежливостью ответил он, — но если я смогу оказать вам услугу, это будет для меня незаслуженной честью. Я положительно недостоин этой чести… («Честь, честь — о чем я говорю?» — подумалось ему невнятно.)
— Я не сомневаюсь в вашем расположении, — пробормотал Като, — я знаю, что вы всегда готовы зарезать меня, если к этому представится случай.
Секретарь сдвинул брови, плечи под смокингом двинулись туда и обратно. Виконт шутил. Но так шутить, когда император умер, непристойно.
— Дело такое, мне хочется жить, Матамура, — задумчиво сказал виконт, — тоска, понимаете, что ж умирать бесполезно?
— Во всяком случае, я в вашем распоряжении, — тусклым голосом сказал секретарь и вспомнил случай с Такутоми. Его друзья, лидеры Кенсейкай, явились к нему с визитом. Такутоми считал пятнадцатиминутный разговор с ними временем приятно и полезно проведенным. Когда они ушли, маленький золотой гроб, в котором лежал кинжал, был обнаружен в кабинете. Это было вежливым и почтительным предложением зарезаться. А Такутоми…
«Он, кажется, в самом деле зарезался, — медлительно думал секретарь, — или нет, он отослал гроб на почту, до востребования, неизвестному… Он не зарезался, его убили».
Като говорил не менее получаса, а он не слышал ни слова. Когда он вслушался наконец, его поразило лицо виконта. Лицо было плоским, как тень, и зеленым, как зеленая краска.
— Я не хочу, чтобы моя страна питалась падалью, — хриплым голосом продолжал Като, — я сын даймио, я родом из Кагосимы, а Европа отравила меня. Мы отравлены, Матамура. Куда бы я ни приезжал, всюду одно и то же. Они уничтожили пространство, сожрали время, а теперь и то и другое оказалось ядом. Я двадцать лет не видел Японии, я разучился умирать в Европе.