— Ну, что, Маша, не говорила ли я тебе?
Маша положила ребенка на стол. Соска торчала в его равнодушных устах.
— Спился, барыня. Шутка ли, у вице-губернатора два хомута украл. Думала — остепенится, как Аленька родился. Куда там, пьет и пьет!
Большой, красивый мужик в кучерском армяке пил в трактире на Завеличье. Пот стекал по его почерневшему от хмеля лицу, он беспомощно и неустрашимо размахивал руками и пропивал уже не хомут, но целую упряжь, лежавшую тут же на полу.
«Я пью. Петр Аввакумов пьет», — объявлял он всем входившим.
— Как же я тебя с ребенком возьму? Да я и своего-то только что прикармливать стала.
Она смотрела на распеленутого мальчика, лежавшего между мертвой курицей и тестом, раскатанным для лапши.
Он потягивался, стараясь освободиться от пеленок, завязанных тесемкой в ногах. Соска выпала наконец из пухлых губ, он чихнул и заплакал без слез. Мать, цокая, наклонилась над ним, два маленьких колеса качались в ее ушах.
— Ну, Маша, кто был прав? Видно, надо было меня слушаться. Я говорила — не выходи за Петра, говорила, ты не послушалась!
— Это не от него, барыня. Это от чухны.
— От какого чухны?
— От кузнеца. Он меня замуж звал, хотел дите взять. Я не пошла.
Елена Матвеевна бережно поправила лифчик.
— Как его зовут?
— Аленькой. Он у меня спокойный, барыня.
Тихий, молчаливый, важный лежал мальчик на кухонном столе.
3
Окна Государственного банка еще светились на другой стороне улицы, когда Саша ложился спать.
Там под зелеными абажурами сидели чиновники в зеленых мундирах и держали зеленые ручки.
Он думал о чиновниках, считая тени, косо шагавшие по потолку. 10. 12. 15. Извозчик проехал. 16. 18. 22.
Боясь, что не заснет и тогда, когда все кругом уже будут спать, он долго не мог заснуть по вечерам.
Приходила нянька, шептавшаяся за дверьми с любовником, актером городского театра. Она пела иногда «Хаз-Булат удалой, бедна сакля твоя, золотою казной я украшу тебя».
Чиновники стояли на горе в папахах. Шумела река. Старый татарин сидел на ковре, поджав под себя ноги, и пел. Сакля была белая, серебряная, с таким петухом на крыше, как на пожарной команде. Нянькин любовник шуршал за дверью. Тени шли на потолке, все шли. Наверно, двенадцать. Алька уже давно спит. А я не засну до утра.
Он проваливался и просыпался. Сонно дышал брат. Уже прошло все — и как ложился брат, и шуршанье отцовской газеты. Не могу заснуть. Он мысленно жаловался маме.
Это было не просто бессонницей, но боязнью одиночества, столь свойственной суеверным.
А все началось со страшного рассказа, который он услышал как-то от курчавого мясника.
Мясник сказал, что, если вовремя не заснешь, собственная тень придет в кровать и защекочет до смерти.
4
Поджав губы, насупившись, нянька вошла в спальню и остановилась у двери.
Она сердито поправила платок на седой голове.
У нее набухли глаза от слез и злости.
— Не согласна, барыня, — решительно сказала она.
— Ну, как хочешь, Маша, — отвечала Елена Матвеевна, — как хочешь! Твой сын, не мой. Тебе и решать, милая моя.
Она приподнялась на кровати и надела пенсне прямо на красные, припухшие местечки по обеим сторонам переносицы.
Измятая книга выпала из-под подушки, и Саша, учивший латынь в маминой спальне, подскочил и поднял ее, раньше чем нянька успела наклониться.
— Я тебе еще в прошлом году говорила, когда Санечка в третий класс перешел, — не очень настаивая, сказала мама, — отдай Альку в гимназию, отдай Альку в гимназию. Ты и тогда не захотела. Что ж, ты ведь не маленькая! Делай, как знаешь.
Нянька заплакала и села на кровать.
— Табак курить научится, вот и вся стать, — пробормотала она и содрала с головы платок, — спортят его!
Саша читал мамину книжку:
«Ввиду той близости, которую влечет за собой любовь в Италии, между любовниками не могло быть и речи о тщеславии».
Он повернул страницу и с бьющимся сердцем, весь вспыхнув, прочитал:
«Младшая и более простодушная обняла его без всяких церемоний».
— Без всяких церемоний…
Он встал и потянулся.
— Нянька, ты дура, — сказал, притворяясь спокойным, — никто его не испортит.
Нянька уже грозно раздувала ноздри, и сама мама смотрела на нее с испугом.
— Будь я на том свете проклята, если отдам! — сказала она, сияя цыганскими глазами.