Все рассмеялись.
— Он чесался, — кричал, как молитву, Бекбулатов. — Какое право он имел выгнать меня из класса? Мне плевать на его единицы. Он нарочно меня оскорбил. Я сказал, что мы обнаглели после битвы при Калке. Я мусульманин, бисмиллях. Какое право он имеет надо мной насмехаться?
Кузнец Павел Кастрен ходил по двору, вытирая о кожаный передник обожженные руки. У него была большая круглая голова и волосы, как у Альки. Саша сидел на подоконнике. Стекло запотело, он вытер рукавом и снова стал разглядывать Алькиного отца. Какой славный. Дура нянька, что не вышла за него замуж. Остановившись в воротах, кузнец сунул черную трубочку в бритые, бабьи губы. Знакомая синяя шуба встала рядом с ним и закрыла его от Саши.
Саша вскочил, смахнул табак на кровать и бросил на него полотенце.
— Ребята, бросай курить!
Все погасили папиросы, только Кастрен еще курил, улыбаясь. «Да не все ли равно, чудаки?» — пробормотал он и, затянувшись напоследок, задумчиво приклеил окурок к стене.
Стараясь не волноваться, Саша взял со стола первую книгу, попавшуюся ему на глаза. «Муж доблести», — прочел он. Это был тот самый подстрочник к Овидию, из-за которого сегодня поутру Хаким Бекбулатов претерпел гонение во имя аллаха. Шаги были уже в коридоре.
— Бисмиллях, — громко сказал Саша. — Мы погибли!
Он встретил изумленный взгляд Кастрена и рассмеялся. Козодавлев показался в дверях, слегка растерянный, с вылупленными глазами и заиндевевшей бородой. Все вскочили. Саша поклонился, громко стукнув каблуками. Все стукнули каблуками вслед за ним.
— Что ж это вы тут… курите?
— Печка дымит, — грубо сказал Кастрен.
Мура, сестра Кастрена, розовая и веселая, с косами и в шотландском платье, появилась перед Козодавлевым в ту самую минуту, когда тот наклонялся, чтобы понюхать Альку. Она подала Козодавлеву руку, которую он не решился поцеловать под насмешливыми взглядами гимназистов и, взяв его за рукав, утащила вон.
— Скатертью дорога, — пробормотал Бекбулатов.
Алька снял со стены скрипку и натер канифолью смычок.
— Он ухаживает за Муркой, — мрачно объяснил он.
— Сыграй им серенаду, — смеясь, предложил Бекбулатов.
С изменившимся, серьезным лицом Кастрен водил по струнам, — все забыли смеяться. Он опустил веки, дрожавшие от глубокого чувства, которого никто не мог бы угадать за его тяжелой внешностью будущего распорядителя людей и дел. В нем вдруг проснулась душа старых финнов — охотников и певцов. Медленно, как бы сквозь зубы, вел мелодию его скрипучий смычок.
Дверь открылась, и взволнованная Мура Кастрен появилась на пороге, ища кого-то глазами. Взгляд ее остановился на Бекбулатове, и он нерешительно поднялся ей навстречу.
Но она ничего ему не сказала.
— Аля, иди-ка сюда. — Она прошла через комнату к той двери, что вела в коридор.
Алька хмуро прошагал вслед за ней и минуту спустя возвратился.
— Хаким, это касается тебя, — сказал он и злобно швырнул скрипку на кровать. — Козодавлев только что с заседания педагогического совета. Тебя исключили.
7
От Черной бабы, торговавшей на углу семечками, морожеными яблоками и маленькими твердыми карамельками, мимо ксендза, стоявшего на ступеньках костела в зимней сутане и широкополой шляпе, почти скрывавшей его усталое, знакомое лицо, мимо сердитого сторожа, торчавшего в своей огромной шубе за воротами Ботанического сада, мимо седоусого, дышавшего сквозь заиндевелый башлык, замерзшего на своем посту городового, они спустились к высоким стеклянным дверям гимназии.
— Я заранее назову тебе тех, кто придет, — флегматически сказал Кастрен.
— В нашем классе нет подлецов, — быстро ответил Саша.
— Придет Трахтенбауэр…
Трахтенбауэр, крошечный гимназистик, с аппетитом ел свой утренний завтрак в мрачной столовой, заставленной тяжелыми вещами. Среди резных чудовищ на буфетах, за, приземистым столом, он казался смешной розовой обезьянкой в больших очках.
Три старших брата сидели напротив него и слушали бессвязный рассказ, перебиваемый торопливыми глотками чая.
— Борода выгнал Бекбулатова вон из класса, — говорил Трахтенбауэр с полным ртом. — Тогда Ровинский и Кастрен тоже ушли. Он сказал, что татары обнаглели после битвы при Калке. У нас все, кроме Ровинского и меня, читают по подстроку, — заявил он, жуя с такой же поспешностью, как говорил.
Маленькая, изящная женщина в черном платье вышла из соседней комнаты и ласково погладила его по лохматой голове.