Знакомая жилка прыгала на мамином лице.
— Двух, это, значит, тебя и…
— Меня и Кастрена.
Мама разливала суп. Рука ее немного дрожала.
— Я получила извещение. Если директор спросит меня, как я смотрю на это дело, я отвечу…
— Мамочка, ты ответишь, что мне уже пятнадцать лет и что я сам могу расплачиваться за мои поступки…
Все это было не совсем так. Разговор был длиннее и страшнее. Насчет права в пятнадцать лет отвечать за свои поступки не было сказано ни слова. Мама стучала ложкой по столу и немного поплакала…
Глаза уже привыкли к темноте, теперь он мог различать смутные очертания братниной кровати, этажерки, книжного шкафа. Они стояли большие и темные, больше, чем днем.
Он встал, зажег лампочку на столе, раскрыл книгу.
— Ну-ка, почитаем.
И устроился поуютнее, облокотившись о стол, откинувшись головой на левую руку.
«Я очертил около него магический круг проклятий, через который он никогда не перешагнет».
«Быть может, весь класс меня проклинает, — грустно подумал он. — Ведь если бы не я, никому в голову не пришло бы устроить такой бенефис Бороде. Алькин отец сказал правду. Это я виноват во всем».
«Зачем природа заклеймила меня этими отвратительными чертами, —
он читал монолог Франца Моора. —
Зачем одарила она меня этим лапландским носом, этим негрским ртом, этими готтентотскими глазами? Право, я думаю, что у всех наций она взяла самое мерзкое, смешала все в одну кучу и испекла меня из этого отвратительного теста».
Он взволнованно прошелся по комнате.
«Мы призовем его к товарищескому суду. Я выступлю обвинителем от имени класса».
Медвежеватый гимназист с лапландским носом и готтентотскими глазами возник перед ним так явственно, что даже видны были белые блестящие пуговицы на его форменной рубашке.
— Преридакотельру́, — сказал ему Саша на своем языке, на котором он произносил иногда в уме целые речи, — ктори́ далко́ терубери́ праковору́ нари́ экотору́?
Это значило: «Предатель, кто дал тебе право на это?» Он вставлял ри-ко-ру поочередно после каждого слога.
— Тыри́ неко́ сурудьяри́ дляко́ меруняри́! — отвечал Кущевский.
Саша с ненавистью смотрел на его большие плоские зубы.
— Кто же, как не я, имеет право судить тебя, подлец!
Он уже забыл о своем языке.
— Если бы я мог убить тебя, это было бы только справедливо.
Он уже видел себя в верхней рекреационной зале, там, где недавно устроили гимназическую церковь. Заложив одну руку за спину, другой он указывал на Кущевского, оскалившего зубы.
— Знаете ли вы, как поступали с изменниками наши старшие братья? Клянусь честью, которая составляет все мое достояние, этот человек заслуживает смерти! Мороз проникает в мои жилы при одной мысли об этом низком предательстве.
Мурашки и холод прошли по его спине.
— Но мы прощаем его, — решил он неожиданно. — Прощение да будет ему наказанием! Пусть до конца дней своих он помнит о своем преступлении.
Саша сел и с мокрыми глазами уткнулся в книжку.
— Если бы не он, быть может, никого бы не исключили.
Он увидел перед собой толстую, склонившуюся голову Кущевского и с бешенством хлопнул кулаком по столу.
— Низкая душа! Так тебе еще мало этого наказания?
Мама остановилась на пороге, испуганно глядя на его искаженное лицо.
2. Саша сидел на кровати, ночью. Ему было жарко, он провел рукой по мокрому от пота лицу. Ночь шла под тиканье столовых часов.
Он тихонько встал и положил на свое место одеяло, придав ему форму вытянутого тела. Отец не проснется, он крепко спит, но мама?
Чтобы дверь не заскрипела, он открыл ее сразу. Отцовский храп, которого он до сих пор не замечал от волнения, поразил его и успокоил. Холодными пальцами он взял револьвер и вернулся.
А отцу снилось, что он говорит со своим покойным отцом.
— Что ж, детки? Детки растут, и нас им совсем не нужно.
И старик плакал и называл его сиротой. Но все это был, конечно, храп. Собственный храп Сашин отец считал разговором.
— Хорошо ли я спрятал револьвер?
Сашу бросало то в жар, то в холод под одеялом.
— Я убью его во время большой перемены.
Он встал, накинул на себя шинель и снова достал револьвер. Холодный и тяжелый. А что, если сейчас застрелиться? Он поднес револьвер к виску. Вся гимназия хоронила бы его, на Кущевского все бы плевали. «Косолапая сволочь, — кричали бы ему, — за что ты погубил этого человека?»