Ему было жаль их. Но он сам умирал. Чьи-то руки перевернули его и разорвали рубаху, и без того пробитую осколком. Это был Девкин. Александр узнал его по мясистым губам. С усилием, которое пробудило в нем последнее сожаление по утраченной жизни, он отстранил от себя толстые пальцы мародера…
11
Солнце встало из-за высот, обстреливаемых холостым пулеметом. Александр бежал вслед за своими товарищами вдоль линии учебных окопов. Его томила жажда.
— Умираю, пить хочу, — сказал он Худякову, который, гремя железом снаряжения, бежал рядом с ним.
Худяков тронул языком обметавшиеся губы.
— Я напился в Серебряном бору, — сказал оп.
Чай, выплеснутый на землю возле сеновала, лежал в маленьких лужах перед глазами Александра.
— Отчаянно хочется пить, — еще раз пробормотал он.
Железный стук оружия встретил их, блуждающих между буераками давно не паханной земли. По ним стреляли. Худяков сел, тяжело дыша, и снял сапоги.
— К чертовой матери, я больше не играю.
Кривые ноги взводного мелькали в бурьяне.
— Взгляни-ка, нас обошли, — сказал Александр.
Двенадцать синих брали взводного в плен. Переминаясь с ноги на ногу, они пугливо смотрели на него, не зная, что делать с пленным командиром неприятельской части. Он велел вести себя в штаб. Потом, передумав, обругал их по матери.
Они разбежались.
— Надевай сапоги, Боря, мы отступаем.
Карабкаясь по оседающим склонам оврагов, он ясно видел перед собой черные чайники, висевшие на скрещенных рогатках. Костры дымились. Все пили по две или три кружки. Он постарался проглотить немножко слюны.
Поле кончилось, травянистый лесок потянулся по обеим сторонам дороги.
— Хоть бы лужа какая-нибудь, — вслух сказал Александр.
Он услышал гулкий стук выстрела за спиной и жалобно вскрикнул. Ладонь была больно ушиблена твердым комком учебного патрона.
Девкин пробежал неподалеку от него с фуражкой, сбитой на затылок, с винтовкой наперевес. У него было мокрое от усталости лицо. Он оглянулся и легко прыгнул через трухлявое дерево, преграждавшее путь.
Не зная, что делать, Александр полизал почерневшее место, потом обмотал разбитую руку носовым платком. Голые сучья пружинили под ногами. Жажда была забыта наконец. Он чуть не упал, поскользнувшись на болотистой тропинке. Соломенные слипшиеся волосы на низком лбу вспомнились ему, и он задрожал от ненависти. Он видел, что мне было очень больно. Я, кажется, закричал. Он сдернул платок с больной руки и пошел быстрее. Широкая спина Девкина мелькала среди редеющих деревьев.
«Это было бы только справедливо», — вспомнил он, и сознание подлинного бесстрастия, которое приходит в самую задумчивую минуту гнева, снова овладело им.
Не останавливаясь, он выбросил из обоймы картонные патроны. Это было так, как если бы это уже было когда-то. Боевые патроны остались у него от стрельбища. Он взял только один из них, а остальные отбросил прочь.
— Боже мой, я сейчас убью его, — задыхаясь от ненависти, сказал он.
Сухая, потрескавшаяся корка лежала на его губах.
Он выстрелил и промахнулся.
12
Птицы гуляли на пустынных перилах моста. Рельсы одного из пролетов висели над безголовым быком, над тем, что стоял уже на берегу. Солнце поднималось вверх по фабричной трубе, по толстым буквам летящей к небу фамилии владельца. Сутулый человек с узелком в руке прошагал по набережной, с беспокойством оглянувшись на офицеров.
Кастрен вынул из кожаного портсигара папиросу. Она оказалась сломанной. Он бросил ее прочь и достал другую.
— Мне пришла в голову одна история, доктор. Я был тогда гимназистом…
— Вы и теперь гимназист.
Кастрен курил, внимательно следя за своим отражением в темной воде.
— Знаете что, милый, мы не успеем выкупаться, нам пора, — сказал доктор.
Отражение выгибалось, плыло и все же оставалось на месте. Кастрен едва различал усталое, гримасничающее лицо. Меня расстреляют. Он бросил недокуренную папиросу в воду и отвернулся.
— Вы идите, доктор, а я еще посижу, — сказал он апатично. «Одиночество, — думал он, закрыв глаза и раздумчиво пожимая плечами. — Я никогда не бываю один. Между тем я всегда любил одиночество, с самого детства. Они меня расстреляют. Интересно, знают ли птицы, что у нас гражданская война. Лошади догадываются».
Он шел по пустой улице, еще хранившей следы колес и копыт. Солдат проскакал к вокзалу, босыми ногами пришпоривая задыхающегося коня. Железо ушло из города, железо пушек, пулеметов и кухонь. «Господи, что же я делаю? Ведь меня расстреляют».