— У меня была одна знакомая румынка, когда я учился в консерватории, — сказал дядя. —Она подарила мне серьгу, которую я стал носить как брелок на часовой цепочке. И вот с тех пор, как я стал носить этот брелок, деньги сами пошли ко мне в руки.
Александр задумчиво снимал засохшую мастику с пальцев. «Если бы мне попался такой брелок!» Он смотрел на руки. «Я бы оборудовал камеру не хуже, чем это делают в Ленинграде. Еще? Я бы оставил практику и целыми днями сидел бы над своей работой».
— И в тот самый год, когда я построил дом, — сказал дядя, — у моей сестры родился сын. Она сообщила мне телеграммой, и я приехал. Я приехал в белых гетрах и зеленом жилете, — весь город смотрел на меня, когда я появился на вокзале. Лакеи кричали: «Карету Миньковского».
Дядя встал и засунул руку за борт сюртука.
— Твой дед надел все свои ордена, чтобы встретить меня. Дамы были в белых шелковых туалетах. И все было хорошо. Я уговорил сестру назвать его Александром; я дирижировал танцами; под моим руководством сервировали стол. Но когда все сели за стол и гости стали вставать один за другим и класть в колыбель свои подарки, — вот когда началось мое несчастье. Я ничего не привез. Забыл. А между тем все смотрели на меня, как я стоял красный как рак и шарил по жилетным карманам. И вдруг что-то толкнуло меня под руку. Я снял часы и положил их в колыбельку.
Дима бросил ножницы и серьезно пожал плечами.
— Но ведь он же еще не умел смотреть на часы?
— Я положил их в колыбельку, — повторил дядя. — И только на другой день, в поезде, вспомнил, что вместе с часами подарил твоему папе брелок. И с тех пор пошло и пошло. Что папа? Он бы прожил и без этого подарка! А я пропал. В два года я разорился дотла. Когда я проиграл князю Гагарину сорок тысяч, я приезжал, чтобы вернуть себе этот брелок. Но он был уже потерян, у них в доме все всегда пропадало.
Александр стоял посреди своей конуры, раскачиваясь на носках, засунув руки в карманы. «Это был я. Счастье дяди Гриши». Как бы сквозь стену он видел длинную сгорбленную фигуру в затасканном сюртуке. «Я похож на него. Вот что меня ожидает». Он видел себя в блестящей стенке термостата. «Хорош бы я был в мундире с серебряным кантом!» Собака засыпала в станке от усталости. Он снял с нее ремни, она тяжело спрыгнула на пол. «Дядино счастье не пошло мне впрок. Мне что-то не везет. Скоро, пожалуй, и меня начнут называть неудачником. В чем же мне не повезло?» Он загнул палец. «Наука. Еще?» Он загнул другой. «Жена».
Коротконогий, полный человек в мягкой шляпе, откинутой назад с мясистого лба, прошел мимо окна. У него была белая, как будто очерченная мелом, челюсть. Он молча снял шляпу и исчез. Александр не ответил на поклон, Он все качался на носках, чувствуя, как кровь заливает его глаза и стучит в висках.
— Вот почему я его ненавижу! Он напоминает мне этого парня, в которого я стрелял на Ходынском поле.
Он вдруг встретил глазами небритую морду дяди Гриши, смотревшего на него с изумлением. Ненависть прошла, когда он увидел желто-седые волосы и обрывок галстука, завязанный вокруг целлулоидного воротника.
— А! Сколько лет, — сказал он и подал дяде стул.
5
Постаревший ксендз сидел на ступеньках костела в широкополой шляпе.
— Боже мой, да он еще жив! — сказал Кастрен…
— А вот здесь мы с тобой воровали яблоки.
Кастрен кивнул головой.
«Ромб на петлице. Комбриг. — Александр взглянул на него и отвел глаза. — Я когда-то хотел быть военным. А он врачом. Мы обменялись».
Памятник Жертвам Революции стоял на том месте, где Черная баба когда-то торговала любимыми лакомствами гимназистов.
Знакомый фельдшер проехал мимо в дрожках, глядя прямо в спину кучера заплывшими глазами.
— Ты его не помнишь?
— Нет.
Александр назвал фамилию.
«О чем бы с ним поговорить? — Он смотрел на поредевшие виски Кастрена. — Я моложе, чем он».
— А ведь ты моложе, чем я, — сказал Кастрен. Он вытянул ногу на крыло пролетки. — Я не дал бы тебе двадцати девяти.
Они ехали, ехали без конца. А я дал бы тебе тридцать девять.
Прошла молочница, бренча пустыми бидонами. Бабы толпились у входа в больницу. Он когда-то хотел быть врачом. Ромб на петлице. Комбриг? Я бы иначе носил эту форму.
— Ты женат? По твоему письму я понял, что нет.
— Был женат, — сказал Кастрен. — Но что ж ты все обо мне расспрашиваешь? Ты-то что за это время делал? Ведь мы с тобой, должно быть, лет шесть не видались.
— Я? Лечил людей, возился с собаками. Из чулана под лестницей сделал себе лабораторию и все шесть лет старался доказать, что Гельмгольц был прав, утверждая, что мы различаем звуки только благодаря резонансу, колеблющему струны кортиева органа в наших ушах.