«Она, она виновата во всем. Я напрасно упрекал себя. Из-за нее я едва не потерял сына. Она не любила ни меня, ни его».
«Что же, я не хочу ныть и жаловаться, я просто немного устал за последнее время, мне надо поправиться, отдохнуть».
«Хорошо было бы отвезти моих собак в Ленинград и показать опыт с разрушенным верхним регистром в Павловском институте. А Дима? А служба? А жена?»
«Нет, это не усталость. Я вижу свое дело и знаю, что оно нужно не мне одному. Но мне мешают».
«Человек, мешающий мне самым своим существованием! Почему я ненавижу тебя? Или я предчувствую, что и ты, как два других, подобных тебе, принесешь мне несчастье? Отнимешь жену, заставишь бросить науку…»
«Ага, скептик! Ага, материалист! Ты начинаешь верить в предчувствия?»
«Я ненавидел только трех человек в течение всей моей жизни. И все трое были похожи один на другого, как если бы это был один и тот же человек, который рос и становился старше и преследовал меня за то, что я его ненавижу».
«Это были люди одной конституции. Коротконогие, с большими челюстями. Право, над этим стоило бы задуматься с биологической точки зрения».
«Это напоминает мне легенду о семи черных скорпионах. Человек, увидевший хоть раз в жизни одного из них, не может избежать встречи с шестью остальными».
«Моя ненависть к ним — это не случайное совпадение, но насильственное соединение фактов далеких и несходных. Это конституционная вражда, мне самая конституция эта враждебна».
«Недурно, однако! Вместо того чтобы следить за тем, не поднялась ли у больного Димки температура, я занимаюсь… Чем я занимаюсь? Боже мой, как хочется спать».
«Интересно знать, однако, что сказали бы об этой теории Блейлер, Кречмер или Крепелин?»
«А еще интересно знать, не забыл ли я запереть окно в кабинете?»
Он бесшумно встал и, миновав столовую, остановился в дверях кабинета. Холодно и пусто было там, ночной ветер листал бумаги на неубранном столе. Он повернул выключатель, и свет совпал с усилием, которое он сделал, чтобы остаться в комнате наперекор дурноте и страху.
В его кресле у письменного стола, опершись на подлокотники, уронив толстую голову в руки, сидел Непенин.
Он поднял глаза, когда вошел Александр, и поклонился ему, но с кресла не встал.
— А, вы здесь? Это очень кстати.
Александр вбежал в кабинет, не ответив на поклон, раскачивая легкими, как рукава, руками.
— Очень плохо чувствую себя, доктор, — тихо сказал Непенин. — Миокардит. — Он показал рукой на сердце. — Только поэтому позволил себе побеспокоить вас ночью.
Александр приложил ухо к толстой груди. Сердце билось, как колокол.
— Вы завтра умрете.
Непенин вынул три рубля.
— Благодарю вас, доктор.
Его лицо, очерченное зеленоватым светом лампы, было тем бесстрастней, чем больше дрожали веки у Александра.
— После меня останется вдова.
— Она спит, я ее не отдам, она останется подле меня, — сказал Александр.
Непенин покачал головой.
— Я бы охотно уступил вам это право.
— Коротконогие, с большими челюстями, — сказал Александр, — что мне с ними делать? Они отняли у меня моих жен; а теперь притворяются, что жены ушли сами.
Он плакал.
— А мальчик мой очень болен. Он очень болен, он сломал себе руки!
— Мальчик мальчиком, а вот с пациентами вы невежливы, — сказал Непенин.
Александр поднял стул и замахнулся. Тогда грузно встал с кресла Непенин и отошел в сторону, оскалив большие плоские зубы.
— Ты мне не судья, подлец, — грубо сказал Александр, — если бы я убил тебя, это было бы только справедливо.
Бумага, которой прикрыл он лампочку, чтобы свет не бил Диме в глаза, дымилась и готова была загореться, когда, очнувшись, он встал наконец с кресла, чтобы закрыть окно в кабинете.
8
Длинный, сгорбленный дядя Гриша, оставив за собой винтовую лестницу и каждую ступень отметив пожиманьем плеч, покряхтываньем, недоумением, стоял перед наглухо запертой дверью, — перед дверью, в которую нельзя было постучать.
Без конца читал он о том, как войти в эту дверь, какой выключатель нужно повернуть первым, какой вторым, читал, бормоча, перемешивая инструкцию с какими-то словами — «еще новости, совсем нельзя жить», которые, проделав долгий путь, постарев, обзаведясь жестами, были теперь свидетельством добродушного смирения перед тихой важностью науки, которой занимался за этой дверью его сумасшедший племянник. Потому что нужно же быть сумасшедшим, чтобы бросить жену, схватить мальчика и ночью уехать из города, не сказав никому ни одного слова, так что даже на службе не знали, что он получил новую работу в Ленинграде, в этом доме, где на каждой двери написано, что в нее нельзя стучать, где собаки, завоевавшие права человека и гражданина, предоставляли себя в полное распоряжение своих старших и более опытных братьев, с их помощью пытавшихся решить наконец задачу, предложенную человечеству Сократом. Он бормотал до тех пор, пока, перепутав сигналы, не предупредил Александра, появившегося на пороге, о приходе человека, который руководил решением этой задачи и единственный во всем мире имел право на приглянувшийся дяде Грише сигнал.