— Отлыниваешь от вопроса, — грубо сказал сеттер.
Пес Александра остановил его, подняв навстречу ему свою узкую, немужскую лапу.
— О нет, — с вежливым презрением сказал он, — я заговорил о другом только потому, что счел теорию конституционной вражды слишком трудной для твоего понимания. Вернемся к ней. Итак, ты не видишь связи между этой теорией и войнами, которые человечество ведет между собой? Между миролюбием животных и ненавистью друг к другу людей? А не наводит ли это тебя на мысль о том, что конституционная вражда есть следствие оборонительной реакции по отношению к враждебному виду?
Он сделал ударение на последнем слове.
— Не думаешь ли ты, стало быть, что человечество не едино и что в основе его лежит не один, а множество видов, быть может, когда-нибудь ненавидевших друг друга и передававших эту ненависть, разумеется, в рудиментарном виде, своим потомкам? Не есть ли борьба конституций — борьба видов и не объясняется ли этим склонность к специфической ненависти между народами, воюющими уже тысячелетия?
Сеттер проглотил муху и засмеялся.
— Боже мой, что ты за чушь несешь! — сказал он. — Ты думаешь, стало быть, что лондонцы, таскавшие по улицам десятого июля тысяча девятьсот четырнадцатого года плакаты с надписью «Made in Germany», питали к немцам конституционную вражду? А гражданская война в России началась, стало быть, потому, что связь между строением тела и характером у белых была другая, чем у красных? И вот это твой шеф позволяет себе называть теорией? И вот это, думаешь ты, создаст ему европейское имя?
Пес Александра ловил блох зубами.
— Н-нет, — сказал он, немного стесняясь, — это, собственно, моя теория. Шеф ставит себе гораздо более скромные задачи. Он изучает рефлекс ненависти. Говорят, что личная судьба привела его к работе над этим вопросом.
1931—1980
СКАНДАЛИСТ,
или
Вечера на Васильевском острове
роман
Я не рожден, чтоб три раза
Смотреть по-разному в глаза.
Предостережение
Лица, пытающиеся открыть затаенные личные мотивы в этом повествовании, подвергнутся судебному преследованию; лица, пытающиеся извлечь отсюда какое-либо нравоучение, будут высланы; лица, пытающиеся усмотреть здесь сокровенный злокозненный умысел, будут расстреляны по приказанию автора начальником его артиллерии…
Здесь читал адъюнкт-профессор Николай Васильевич Гоголь-Яновский
1
Жена лежала рядом с ним, большая и грозная, устроенная именно так, чтобы лежать рядом с ним.
Это была та самая женщина, которой он улыбался. Да, именно улыбался, обязан был улыбаться. Он с ужасом потрогал ее спину ладонью. Это была сама судьба, слепая и увядшая, с которой сползло одеяло.
Он с тоской отвернулся к стене и вспомнил старый свой способ поскорее заснуть — нужно было поднять глаза под закрытыми веками, стараясь, чтобы все спуталось в голове, подражая самой последней перед сном минуте. Но и на этот раз заснуть не удалось. Далекий трамвай пропел на повороте, оконные переплеты, отраженные на потолке, напоминали другую, третью, четвертую ночь, любую из тех, которыми располагал профессор Ложкин. Они ничем не отличались от этой, разве только время было другое. Но та же луна, пенье трамвая, усталость.
Не стоило перебирать дня, оставленного в кабинетах Публичной библиотеки, в аудиториях университета. Да и полно, был ли это сегодняшний день? Быть может, вчера или год, два года, десять лет тому назад он спускался по сухим, паркетным лестницам в рукописное отделение, горбатый на одно плечо старик приветствовал его: «Soyez le bienvenu, monsieur!»[20] — задыхающиеся рукописи перелистывались перед его глазами. Десять, нет, пятнадцать лет назад он разыскивал водяные знаки на хрупких листах табачного цвета, истлевающих от бесшумного хода столетий, разбирал и сличал тексты, из-за которых когда-то убивали, сжигали на кострах, гноили в земляных ямах, — всю свою жизнь он занимался литературными памятниками ересей и сект XV и XVI столетий.
И самым тягостным показалось ему, что приветливый горбатый старик говорил свою фразу несмотря ни на что — он сказал ее в июле четырнадцатого года, в феврале и октябре семнадцатого.