Он торопливо расстегнул на отце пиджак. Короткие пухлые пальцы его двигались беспрестанно.
Улыбаясь от волнения, он запустил эти пальцы в отцовский боковой карман.
Это было мальчишество, конечно (с того времени, как он был студентом, он не позволял себе таскать у отца деньги), но, черт возьми, сегодня вечером он ухлопал все свое жалованье на ужин с Евдокией Николаевной.
Отцовский бумажник дрожал в его руках, пальцы шевелились, он нервно поправил очки…
И, не веря своим глазам, нервно поправил их еще раз.
Халдей Халдеевич, хранитель рукописей, подсчитыватель печатных знаков, самый мелкий служащий из подведомственного ему отдела, стоял перед ним, вскинув голову, заложив руку за борт длинного черного сюртука.
Он стоял неподвижно и молча следил за тем, что, собственно говоря, делали с чужим бумажником знакомые пухлые пальцы его патрона.
Патрон стиснул зубы и быстро заложил руку с бумажником за спину.
— Что вам от меня нужно здесь? — спросил он сквозь зубы, чувствуя, что краснеет отчаянно, усиливаясь вернуть себе спокойствие и краснея от этого еще больше.
Халдей Халдеевич, не говоря ни слова, покачивался на цыпочках, играл губами.
— Ничего-с, — сказал он наконец и весь подобрался, закинув голову еще выше, еще глубже засунул руку за борт пиджака, — мне от вас ничего-с не надобно. Ни здесь, ни где-либо в другом месте. Имею письмо для вас. По просьбе отправителя доставил немедля.
Он положил перед Кекчеевым измятый конверт на стол, быстро разгладил его маленькой сухой ладошкой и распрямился.
— В случае же, если намерены вы на это письмо ответить, — он снова приподнялся на цыпочках, — так прошу покорно на мой адрес писать. Впрочем, отправитель этого письма находится в настоящее время в беспамятстве полнейшем. А пожелает ли он, по возобновлении здравого ума и твердой памяти, с вами в какие-либо отношения вступить или не пожелает — того не могу сказать. Может быть, и не пожелает.
Он поклонился, заложив правую руку за спину, спрятав руку, чтобы о пожатии и речи быть не могло, и, подняв плечи, двинулся по темному, усеянному окурками ресторанному залу.
Он шел неторопливо и с достоинством, но все на цыпочках, как часто ходят маленькие ростом, — шел, почти надменными глазами встречая самого себя в туманных зеркалах ночного, разобранного по частям ресторана.
15
Клуб деловой, почти литературный был не слишком оживлен в этот день.
Не то что писатели перевелись в нем. Не то что меньше свиданий — деловых, любовных, литературных — было назначено в этот день на шестом этаже одного из крупнейших ленинградских издательств.
Но Некрылов нагнал тоску на всех. Он был зол в этот день или готовился разозлиться.
Он сидел, качаясь на своем стуле, упершись ногами в стол, за которым обычно сидели, терпеливо дожидаясь редактора, седоусые моряки, внезапно открывшие в себе талант разом и прозаический, и стихотворный, или почтенные писательницы восьмидесятых годов, требовавшие запоздалого признания.
Запоздалого признания требовал на этот раз суровый старик, до странности схожий с Михайловским.
Будучи изгнан со своего привычного места, он примостился у окна и стоял, саркастически улыбаясь и куря такой крепкий табак, что у студентки, отбывавшей практику по редакционной работе, поминутно занималось дыханье.
Некрылов хмуро смотрел на него, свалив голову набок.
Стихи, которые принес в редакцию старик, были посвящены недавно «усопшей на 87-м году жизни, 14 марта по новому стилю, девице Галине Христофоровне Репс».
Они начинались так:
Почти семнадцать лет библиотеке курсов
Ты со старательным раченьем отдала!
И средства из своих учительских ресурсов.
Ну, вот и все твои почтенные дела!
Поулыбавшись ядовито некоторое время, он внезапно выступил вперед и попросил у иронического, но слишком здорового редактора разрешения прочесть эти стихи вслух. И прочел. Чтобы его не прервали, он тотчас же перешел к поэме, посвященной Ньютону. Она начиналась:
И кончалась: