Я магистрант Гаусс? Гамбургский ветер говорит по-латыни.
Ветер не ветер, тень не тень, дух не дух — кто скажет, что не должно гулять по векам с плащом на руке и сапожным мешком за плечами?
Бей молотком в двери! На стук выйдет переплетчик Кранцер и скажет: «Я хозяин этого дома, сударь. Позвольте также узнать: вы пьяны или вы ищете переплетчика Кранцера, сударь?»
5
Свеча догорала. Наступило утро. Генрих Вурст отогнул рукава, взял в руки готовые книги и направился к выходу.
Он поднялся по лестнице, прошел коридор и отворил двери в свою комнату.
Шторы на окнах были полуспущены, мебель сдвинута, книги в беспорядке разбросаны на полу, в серой полосе света, проходившей через нижние части окна, сидел человек в темных очках и что-то читал, низко склонившись над столом.
На стук двери он обернулся.
— Добрый день, — начал он, поднимаясь, — вы утомлены бессонной ночью, господин Вурст. Впрочем, я задержу вас на одну минуту.
Господин Вурст поклонился молча.
— Сударь! — продолжал человек в очках. — Выслушайте меня! Я имею к вам небольшое дело.
— Как? — спросил ученый. — Прошу вас, присядьте.
Человек опустился в кресло.
— Странная случайность послужила причиной моего посещения. Я магистрант Гаусс и живу недалеко от вас в замке Гарденберг. На днях, разбирая старые бумаги моего деда, я наткнулся на древний свиток, по-видимому, иудейского происхождения. Не будучи знатоком того языка, на котором он написан, я просил в здешнем университете указать мне человека, который владел бы им свободно, и мне указали на вас.
— Я очень польщен вниманием, которое оказал мне здешний университет, — сказал Вурст, прикрывая глаза. (Такова была его привычка.)
— Я не сомневаюсь, сударь, — отвечал магистрант Гаусс, также прикрывая глаза, — что вы оправдаете его доверие.
Свет, проходивший в щели штор, стал яснее. Вурст поглядел на часы.
— Сударь, — сказал человек в очках, сбрасывая плащ и вытаскивая мешок из заднего кармана, — я полагаюсь на скромность и добросердечие, которое всегда отличало людей науки: вот пергамент, я его оставляю вам, сударь.
И правой рукой он вытащил из кожаного мешка пурпурный пергамент, бросил его на стол, накинул на плечи плащ и, повернувшись, побежал к двери.
— Сударь, — вскричал ученый, бросаясь за ним, — сударь, вы…
Но конец плаща только хлестнул его по руке.
Человек в очках спустился по лестнице и, прихрамывая, исчез в туманном свете утра.
6
Генрих Вурст вернулся к столу, поднял шторы на окнах и развернул свиток.
— Разборчивый текст, — сказал он, вглядываясь пристально, — доксостос — пергамент, он отделан с обеих сторон.
«…Говори, Ицхок. Когда ты говоришь, то и пауки тебя слушают. Говори, горшечник Ицхок. Может быть, у тебя гнилая грудь? Старый, скажи, может быть, ты болен проказой или другою дурной болезнью? Горшечник Ицхок, горшечник, ты позабыл умереть вовремя. Взгляни на себя: ты сед и дряхл, ты согнулся, как сухое дерево.
Вот дела мои, вот мои дни…»
Ученый провел рукой по глазам и молвил:
— Испорченный текст. Происхожденье позднее.
«…Разве не знают изделья мои в Кефар-Хананья и в Кефар-Сихин? Из черной глины я делаю простую посуду, горшки и кувшины для пищи делаю я и сосуды для храненья плодов. Из белой глины делаю я прозрачное стекло, и вазы для цветов, и светильники храмов.
Но что же мне делать с желанием моим? Высокий труд — читать священные свитки. Вот на западе угасает день, и уже запираю я двери мастерской, и вот путь мой в другое жилище. И там ждет меня священный свиток, ночью гляжу в точеные буквы…»
— Непонятно, — сказал Вурст, — о чем пишет этот старик?
И он задумался на минуту.
«…Чудесны буквы, и слова, и строки мои. Киноварью вывожу я их и медным цветом. Вот буква Элиф — как стройный юноша она, и вот буква, и она как молот, и другие буквы.
Заходит солнце — и вот желтый цвет пергамента моего, восходит солнце — и вот он пурпурный. Что делать тебе, горшечник Ицхок? Не лежит сердце твое к ремеслу твоему. Что делать?..»
— Это палимпсест[10], — вскричал Вурст, схватывая пергамент и поднося его близко к глазам. — Боже мой, это не простой пергамент.
7
— В Шмалькальдене чудесные улицы, — сказал магистрант Гаусс, подходя к переплетчику, — сударь, ночь — дурное время для серьезного разговора.
10
Пергамент, с которого смыто то, что было написано на нем, для того, чтобы можно было воспользоваться им снова. В некоторых случаях удается уничтожить химическим путем позднейшее письмо и восстановить прежнее.