— Позвольте узнать у вас…
Человечек бросил перо и принялся с неприятной быстротой намыливать мочалку.
— Имя, ради бога, скажите имя, молодой человек!
— Не в мой отдел, — сурово пробормотал человечек, — не в мой отдел. Обратитесь в отдел записи актов гражданского состояния. Что касается до меня, то я… — Он вскочил и, капая мылом, побежал, как муха, по потолку.
— Что касается до меня, то я… записываю мертвых.
«Ну, конечно, все погибло, — обливаясь потом, подумал Чучугин, — окружены с трех сторон, имя неизвестно, республика в опасности!»
Он схватился рукой за сердце, упал на полок; горячая вода брызнула на пего, он испуганно вскрикнул, открыл глаза: пухлый мальчик заботливо мылил гиганта, гигант кряхтел и невнятно приговаривал что-то; за его спиной старательно полоскал свою гриву длинноволосый.
Чучугин глубоко вздохнул и высунул горячий сухой язык.
«Нет, погоди, — подумал он, от кого-то отбиваясь, — этого не было, нет, не беременный, пустяки. И женщины не было, и канцеляриста, — это угар, дурнота».
— Угорел, угорел на полке, — пробормотал он и, хватаясь руками за грудь, горло, покатился по лестнице на пол.
6
Сквозь прищуренные веки перед ним мелькнули испуганные банные голыши. Незнакомый коренастый человек, несомненно футболист по профессии, стремительно протащил его в предбанник и бросил на мокрую скамью. Чьи-то ноги в сиреневых подштанниках ходуном ходили перед Чучугиным.
Он шевельнул бровями, попытался сказать, чтобы убрали эти ноги, чтобы не болтались они у него перед глазами, что он даже цвета этого не переносит, но челюсти его бессильно разжались, и он не сказал ни слова.
Футболист стоял над ним, выгнув грудь, тяжело дыша и как бы сожалея о том, что не может снова схватить Чучугина и затащить его куда-нибудь подальше.
Сиреневые ноги наконец утомили его, он закрыл глаза, полетел в пропасть; впрочем, из пропасти этой он был тотчас же возвращен: два голоса барахтались над ним.
— Да не понимаете вы, гражданин, — услышал он отдаленное и невнятное бормотание, — ни при чем тут, гражданин, угар, разве не видите вы…
«Гражданин Угар», — смутно подумал Чучугин.
— Разве не видите вы, — буйствовал над ним банщик, — что это падучая. Приходят такие граждане прямо с улицы, падают с полка́ и айда обратно на улицу.
— Врет, что падучая, — тяжело дыша, говорил футболист, — у меня брат падучий, я эту болезнь минута в минуту знаю. Надо, однако, человека домой отвезти. Человек бессознательный, надо домой отвезти! Где его одежда лежит? Я помылся, я могу отвезти!
— Угар, угар, — хмуро бормотал, копаясь в чьей-то одежде, банщик, — в нашей бане это невиданное, гражданин, дело, потому что у нас печи литые, без прокладки, это в лапинских семейных угар, а это падучая, а не угар, и не в том дело, что угар, и тогда вся баня угорит, а это не от печи, а пар, и вовсе ничего не угар…
Он вытащил наконец из ящика одежду и положил ее рядом с Чучугиным.
— Надевай! — скомандовал футболист.
Чучугин явственно понимал, что это чужая одежда, — и брюки не те, и пиджак; этот пиджак, например, был серого цвета с каким-то затейливым знаком в петлице.
«Ага, воздухфлот, химтрест», — подумал он и с усилием подобрал челюсть.
Футболист натянул на него чужой пиджак, залез в боковой карман, вытащил документы.
— Галаев Георгий Павлович, — сказал он и почтительно остолбенел.
И весь предбанник почтительно остолбенел, имя это (Чучугин слышал его впервые) прокатилось из угла в угол; ему послышалось, что даже сиреневые ноги произнесли это имя с особенным выражением.
— Какой Галаев, путаница, пустяки, — хотел сказать он, но футболист, заметно волнуясь, подступил к нему, приподнял и, сдерживая дыхание, потащил к выходу.
Розовое, белое, сиреневое мелькнуло в последний раз и скрылось.
7
На этот раз сознание вернулось к нему не сразу. Тоскливый скрипичный звук скользил над ним, когда он очнулся.
Он попробовал шевельнуть веками — веки были плотно прижаты; он приподнял брови — лоб был плотно перевязан жесткой холодноватой лентой.
Скрипичный звук пропал и мгновенье спустя превратился в бабий голос; невнятные слова донеслись до Чучугина.
«Отпевают, за мертвого сочли! — подумал он и ужаснулся. — Медяки на глазах, кончено дело! А может быть, и в самом деле… Может быть, я тут мертвый лежу? Умер в бане, а теперь сюда приволокли и отпевают?»
Настойчиво моргая веками, он сдвинул один из медяков в сторону: розоватый потолок плавал высоко над ним, электрическая лампочка мелькала и, как уличный фонарь на ветру, раскачивалась направо и налево.