Птицы замолкли. Кукушка и та перестала года отсчитывать, ржаным колоском подавилась. Пора песен прошла, и в лесу стало тихо.
Несколько дней держалась эта тишина.
А потом у лесного ручья опять раздались звуки. Кто-то забренькал, зазвонил в колокольчик. Да так настойчиво — и днём звонит, и ночью звонит!
Это ягода-смородина.
Густо зарос ручей смородиновым кустом; в тени ягоды налились крупные, прозрачные, будто из красного стекла.
Только никто не знает про них, никто не берёт.
Пропадает лесной урожай…
Стали ягоды отваливаться от кисточек, падать в ручей. И каждая так звонко бренькала, будто нарочно старалась выбить дробь позвончей.
Чем чаще падали ягоды, тем сильней звонил колокольчик, тем настойчивей созывал всех к ручью.
И кто слышал зов и приходил, — набирал полные корзины спелой смородины.
Хлеба налились.
У гранёных колосьев усы побелели, и под ветром кажется, что на жёлтых волнах вскипает белая пена.
Колосья шуршат. Над полем слышен то затихающий шёпот, то лёгкий звон, то протяжный свист.
А когда нет ветра, в жаркой тишине кузнечики сверяют свои часы. Сотни крохотных часиков тикают, обгоняют друг дружку. Вертятся колёсики, выговаривают зубчики:
— Тики-тики, тики-тики, тики-тики…
Наступили сроки жатвы. И часики торопятся, стрекочут — не опоздать бы, не упустить время!
Проплывёт по полю колхозная жатка, брызнут из-под ног лошадей кузнечики, махнув красными флажками крыльев.
И часики смолкнут.
Время для хлебов кончилось, — ложись, колос, на землю.
Рокотали грозы, и однажды молния ударила в старый дуб на вершине холма.
Дерево лопнуло, ствол расселся на две пластины. Но трещину под корой было не видать.
Развернул дуб листву, отцвёл. Под осень завязал крупные, будто латунные жёлуди. Было их столько что ветки огрузнели, и ветер едва раскачивал их.
Кто бы ни проходил, все любовались и приговаривали:
— До чего же могучее дерево!
Осенью дуб осыпал жёлуди, сбросил листья.
И, незаметно для всех, дерево засохло.
Только свалив дуб на дрова и увидев трещину, мы узнали, что так и бывает: перед смертью дерево все силы отдаёт семенам.
Ночи стали холодными.
По утрам первые заморозки расстилают на лугах и полянах серебряные полотнища росы.
Каждый стебелёк, каждый листик осыпаны чистыми, стрельчато-белыми капельками. Их много, трава даже никнет.
В такое время в лесу никто не выходит на просеки, не показывается на опушках. Звери таятся, и птицы редко спускаются наземь.
И не только потому, что вымокнешь.
Пробеги-ка по серебряной росе — позади останется тёмно-зелёный след. Такой отчётливый, какого и на снегу не бывает!
И непривычно, и опасно!
Вот все и ждут, пока солнце не поднимется и не выпьет росу.
Тогда можно снова ходить невидимками.
С нижней ветки кудлатого клёна оторвался пятипалый, калёный лист. Опускаясь, челноком закачался в воздухе и вдруг… замер. Очень это было неожиданно. Висит лист над землёй, как на стекло налепленный.
Я подошёл поближе.
Еле видная серебряная дужка блеснула у листа. Паутина… Вот он на чём держится! Снял я лист, — паутинка выпрямилась. Стала похожа на тоненькую струйку воды.
А на паутине, подобравшись, висел комочком серый паучишко. Из тех, что осенью пускаются в перелёты. Наверное, он только что собрался запускать свою паутину кверху и лететь, как вдруг свалился лист и помешал.
Пригляделся я — и увидел ещё несколько застывших в воздухе листьев.
Маленькие паучки-лётчики сделали лес волшебным. Я до полудня был в нём, и до самого полудня поблёскивала кругом, как сухой дождь, паутина, и качались, не падая, красные листья.
Снегопад был коротенький, ленивый. Чуточку попорошил — и бросил. Легла наземь простынка почти прозрачная.
Мышь бежала по этой простынке, да и столкнула с горы сосновую шишку.
Шишка покатилась вниз.
Снег на неё налипнул, стал наворачиваться, наворачиваться, вырастать в снеговое колёсико.
Катит вниз колёсико, с каждым повором растёт. Уже кустики гнёт, веточки ломает. И всё шибче, шибче!
Заяц лежал под кустом. Слышит — шум, треск. Глянул — мчит на него белое колесо, распухает на глазах. Страх-то какой! Скакнул вбок, еле поспел увернуться. Ветром фукнуло.
А колесо — дальше. Всё тяжелеет, — огромное стало, будто мельничное. И ещё пухнет.
Лось под горой осину глодал. Чует — затрещало. Повернулся, да и обмер — летит с горы снеговое колесище, летит — пыль столбом!