— И все?
— Тебе мало своих ребят? — спрашивает кондитер.
— Пусть наши почтенные граждане позаботятся о нем, — говорит шапочник.
— Ай! — свистит Иона Бац, — вы помните мальчика сумасшедшей Ханы… Где он теперь?
— В тюрьме, — равнодушно отвечает кондитер.
— Ему там лучше, чем моим дома, — вздыхает Гешель.
— Эх, вы! — серьезно говорит Иона. — Грешно вам так говорить!
— Так что же? — спрашивают оба.
— Послушайте, — говорит Иона изменившимся голосом. — Сиротка остался с нами… Это неспроста… Видно, так суждено.
— Еще чего?
— Нет, вовсе не "еще чего"! Почему он ни с кем не пошел домой, а остался с нами?
— Мы остались последними…
— Это все по воле божьей. За сиротами там, в небесах, следят… Нельзя нам его оставлять…
Оба приятеля пожимают плечами… Что это сталось с Ионой? Что-то он чересчур серьезен нынче, чересчур благочестив. Совсем непохож на обычного Иону. Все же они мельком бросают взгляд на ребенка и содрогаются: запуганный, дрожащий птенец; душа болит.
— Как тебя звать, мальчик? — мягко спрашивает кондитер.
— Довидка, — еле произносит ребенок.
— Так что же? — снова спрашивает Иона.
Они молчат.
— Посоветуйте что-нибудь! — умоляет их Иона.
Но приятели уже отвернулись и не глядят на сироту.
— Возьми его к себе, — говорят оба, не подымая опущенных в землю глаз.
— А моя жена?
Они молчат. Всем известно, что дома у Ионы власть у Сореле в руках. Стоит только долговязому Ионе вспомнить, что надо идти домой, как он сразу становится печальным, опускает голову. Подойдет к двери и, раньше чем взяться за ручку, стоит некоторое время в раздумьи — нельзя ли куда-нибудь уйти хоть еще на миг. А если уж некуда, опустит голову еще ниже и войдет. Дома ходит он согнувшись в три погибели… Речистый Иона, первый весельчак на любой пирушке, вожак в любой молельне, мастер выпить и в морду дать; Иона, которого боится раввин, вся община, — дома тише воды, ниже травы… Там он совершенно неузнаваем!
— Она бы мне всю жизнь отравила! — говорит Иона. — Она и своим дышать не дает, — заканчивает он со вздохом.
— Где же ты, шут бы тебя побрал?..
— Ну, что поделаешь с бабой?..
Приятели молчат. Действительно: что поделаешь с бабой? Какому-нибудь почтенному гражданину, если чересчур надоест, можно и морду набить; раввину — ответишь грубо, он уползет, как в мышиную нору… А баба с ее воем да с ноготками… Нет, тут ничем не поможешь!
— Знаешь что, Гешель, — точно пробудившись ото сна, говорит Иона, — возьми ты его к себе!
— Ты с ума спятил! У меня для своих хлеба нет… Знаешь ведь, какие нынче заработки!
— Я полагаю — за плату…
— А кто платить будет?
— Сколько ты хочешь в неделю?
— Ну хоть бы рубль в неделю, — отвечает Гешель. — Но кто же будет платить? — продолжает он.
Всем известно, что узелок с деньгами находится у Сореле, а не у Ионы, она ему подчас и на рюмку водки не даст. Хоть зарабатывает он, слава богу, неплохо: плотник хороший.
— А если наши именитые будут платить? — спрашивает Иона.
— Ого, так и жди их!
— Они обязаны платить! — топает Иона ногой.
— Иона! — говорит кондитер, — брось ты это! Зачем тебе ввязываться в общественные дела? Давно в городе распри не было? Хочешь снова огонь разжечь?
Гешель советует то же самое:
— Давай сиротку, я отведу его в синагогу.
— Я его сам отведу, — твердо заявляет Иона.
— Ах, ты уже привязался?
Оба приятеля пожимают плечами и уходят.
Иона стоит некоторое время в раздумьи, потом кричит им вслед:
— Гешель, так помни: рубль в неделю!
— Я помню! — отвечает Гешель уже издали.
— Бес какой-то вселился в него, упаси господи, — говорит кондитер.
— Ну, знаешь, жаль все-таки, — отвечает Гешель.
— Конечно, жаль, — повторяет кондитер, — но я тебе вот что скажу: жалость — дорогое удовольствие для бедняка!
Они сворачивают в переулок и заходят в первый попавшийся шинок хватить по рюмке.
А Иона все еще стоит на том же месте и держит сироту за руку. Он все еще раздумывает.
— Что ты тут делаешь, Ионочка? — спрашивают у Ионы, завидя его в синагоге между предвечерней и вечерней молитвами.
Но в городе, слава тебе господи, тихо. Поэтому люди, успокоенные, проходят мимо, не выпуская изо рта чубука; или же соберутся в кружок, толкуют. Потолковали тут уже об Авигдоре, наговорили всякого добра, что только возможно было. Потом! перешли к базарным ценам, к распродажам, к политике. Об эмиграции люди тогда еще не знали.