Выбрать главу

Кстати, о совершенствовавшемся русском языке. До 1940 года о русском языке у него не было представления. Люсик был не единственным полиглотом на нашем курсе. Это его качество объяснялось очень просто. Родился он в еврейском местечке в Бессарабии, где идиш был основным разговорным языком. Иврит – само собой разумеется. Какой еврейский мальчик не посещал хедера? Школа румынская, следовательно, и язык румынский. Затем, уже в Черновицах, где говорили только по-немецки, в гимназии серьёзно изучали французский язык. Английский Люсик учил самостоятельно. Это не отличало его от полиглотов на нашем курсе, родившихся в Бессарабии, в Буковине и даже в самой Румынии. Но откуда греческий? Не древнегреческий, который вместе с латынью Люсик мог знать из гимназии, а современный греческий язык? На мой вопрос Люсик что-то нечленораздельно пробормотал, и я понял, что следует прекратить вопросы. Как раз тогда, на втором курсе он женился на славной девушке Ире, пошедшей по стопам своего отца, очень популярного в городе врача.

Случайно о источнике его греческого языка узнал лет через пятнадцать.

Появился у меня пациент, управляющий домами, в прошлом командир роты разведки. Разговорились. Узнав, что я окончил Черновицкий медицинский институт в 1951 году, он сказал, что тот же институт в том же году окончил его разведчик, Леонид Блувштейн. До чего же смелый был солдат! А может быть, только старался казаться смелым, чтобы никто не заподозрил еврея в трусости. Но толковым ему стараться не приходилось. Да ещё каким толковым! А к языкам способным – слов нет! Сразу после Победы подразделение располагалось рядом с лагерем, в котором были интернированные в Германию девушки, ещё не возвратившиеся на родину. Леонид влюбился в красивую гречанку и за два месяца овладел греческим языком.

Почему-то во время встреч с Люсиком приобретенные сведения ни разу не стали темой разговора.

На курсе была отличная художественная самодеятельность. С трудом и потерями она вырывалась из цепких объятий партийного руководства и цензуры. Люсик был ударником в джазе, который в пору борьбы с космополитизмом переименовали в музыкальный коллектив. Какие такие загнивающие джазы могут быть в стране победившего социализма? Игрой на губной гармошке Люсик развлекал нас вне музыкального коллектива.

Мы были на разных потоках. Встречались только на общих лекциях и при моей посильной помощи самодеятельности. О том, что я пописываю прозу и стихи на курсе имели представление два человека – бывший капитан командир стрелкового батальона Мордехай Тверской (благословенна память замечательного человека) и Давид Немировский, младший брат моего бывшего соученика Эли Немировского, младшего лейтенанта, командира стрелкового взвода, погибшего в бою с немецкими нацистами. Давид сейчас житель Витценхаузена, города, который в той самой Германии. Вроде бы уже без нацистов. Это к слову.

Мотя, Давид и ещё три друга знали мои фронтовые стихи. После разгрома в Доме литераторов в Москве летом 1945 года я очень опасался того, что могут быть услышаны эти стихи, которые по непонятной мне причине посчитали антисоветскими. Я ведь в ту пору был железобетонным коммунистом. Мог ли железобетонный коммунист сочинить антисоветские стихи? Но эпиграммы на профессорско-преподавательский состав института сыпались из меня, как горох из порванной торбы, и немедленно становились известными не только студентам, но и тем, на кого написаны. Почему бы определённому студенту не сделать профессору услугу, если есть такая возможность, с одновременной пакостью мне? Авось, услуга профессору пригодится.

Скажите, мог меня терпеть, например, заведующий кафедрой марксизма-ленинизма доцент Малый, на которого был следующий стишок?

Его умишка

Не хватит мышке.

Но в институте полновластный кесарь

Доцент наш Малый,

Дурак немалый.

Но Малый наш без малого профессор.

Или, скажем, заведующий кафедрой гигиены профессор Баштан?

Баштаны у черновичан

Арбузы добрые родят.

А наш Баштан… А наш Баштан

Одной лишь тыквою богат.

Не оставались без внимания профессора и преподаватели соседнего университета, в основном почему-то марксисты-ленинисты, философы и политэкономы.

Абсолютная идея

Совершила полный круг:

Вместо Гегеля – Агеев,

Вместо Канта – Сопельнюк.

Случались, к сожалению, и накладки с осечками. Например, на заведующего кафедрой микробиологии профессора Г.П.Калину написал даже две эпиграммы:

Я боялся сырости очень,

Но сейчас не страшна мне влага.

Калина так сух и бессочен,

Как промокательная бумага.

И

Нет смысла бояться инфекций,

Либо йод, Калина либо.

От предельной сухости лекций

Все микробы подохнуть могли бы.

Выяснилось, что не профессор Калина был сух и бессочен, а недотёпами - его слушатели. Впрочем, он признал, что и его вина есть в этом. Услышав о необычном курсе, он поднял планку и читал лекции образованным людям. Оказалось – напрасно. Студенты, как и обычно, к лекциям не готовились. Кстати, Георгий Платонович знал эти эпиграммы. Через два с половиной года после сдачи ему экзамена, он пригласил меня аспирантом на свою кафедру. Именно тогда он сказал, что вторая эпиграмма ему больше нравится. Она осмысленнее. Ближе к его предмету. Так он сказал.

Эпиграммы за ничтожным исключением не сохранились. Почти все забыл. Понятия не имею, куда делся блокнот-альбомчик с эпиграммами и карикатурами. Об одной жалею. Как-то уже в Израиле мы с Мотей слегка выпивали. Он прочёл мне эпиграмму, которая мне очень понравилась.

- Мотя, кто её написал? – Спросил я.

- Ты. На лекции по физиологии.

Разумеется, не записал в тот вечер, понадеявшись на память. Вспомнил о ней уже после смерти Мордехая. Но не только самой эпиграммы, даже на кого она, не помню. Много раз приставал к вдове Моти, нашей однокурснице Тане с просьбой порыться в Мотиных бумагах. Она обещает мне выполнить просьбу уже в течение нескольких лет. Но это пустяк. Несравненно хуже то, что мы не можем увидеть стихов Мордехая. А ведь среди них

В семнадцать лет тряслись, не выучив урок.

И в бой водили роты в восемнадцать.

Об эпиграммах я вспомнил в связи с тем, что Люсик пристал ко мне с требованием написать гимн курса. На отговорку, что я не пишу стихов, он не обращал внимания, сославшись на эпиграммы. К ударнику Люсику присоединился скрипач Самуил Файн, он же руководитель дж…, простите, музыкального коллектива. А тут ещё в эту пору из меня изверглась поэма «Эмбрионада» - учебное пособие по акушерству, немедленно ставшая популярной во всех медицинских институтах Союза. Определённая польза от этой поэмы была и для меня. Заведующий кафедрой акушерства и гинекологии профессор Л.Б. Теодор вписал мне в матрикул «Отлично» фактически без экзамена. Чем не гонорар? Таким образом, отговорка, что я не пишу стихов, оказалась несостоятельной. Пришлось написать текст гимна. Музыку написали Люсик и Самуил.