Чуть ли не целый час я рассказывал капитану все, что я пережил с момента отъезда из Данцига в Варшаву. Рассказал о детском доме в Киеве, и о разбомблённом грузовике. Рассказал, как капитан привёз меня в свой дом, в котором я прожил почти три с половиной года.
Беда только в том, что я ничего плохого не мог сказать о немецком офицере-танкисте. А о его жене, тем более.
– Так что мне с тобой делать? – В конце концов, спросил капитан.
Именно в этот момент в комнату вошел ещё один капитан. Я уже видел, я уже понимал, что это капитан.
– А чего здесь думать? – Спросил он. – Что ты не видишь, что это власовец? В расход его, к -----й матери.
– Да не власовец он. Правду он рассказал.
– Слухай, Лёха, сейчас уже танки будут вытягиваться в колонну на марш. Тут уже бои закончены. Нет у нас времени для всякой херни. Давай, если ты такой правильный формалист, организуй отделение автоматчиков, и кончай его по всем правилам.
Простой солдат вывел меня из помещения и поставил возле стенки рядом с входом. Постепенно подошло десять или одиннадцать солдат с автоматами.
– Давай, Лёха, командуй, сказал второй капитан.
– Постой, так ведь не положено. Винтовки нужны, а не автоматы. Это же казнь, наказание, а не убийство.
– Где ты столько винтовок сейчас найдёшь, формалист несчастный?
– Да тут примерно метрах в четырёхстах пехотинцы остановились.
– А ты что думаешь, сейчас у пехотинцев найдёшь винтовки? Так чего ты мудохаешься? Кончай и дело с концом.
– Нет, нельзя так. Ты, младший сержант, и ты, вы двое, бегом за винтовками.
Вы не поверите, я всё слышал, понимал, то есть понимал каждое слово, но смысла не понимал, не понимал, чего я стою у стены, чего я жду?
– А пока, отделение, в шеренгу! Становись! – Скомандовал капитан.
Примерно десять солдат с автоматами стали напротив меня. Вдали показались двое солдат, увешанных винтовками.
– Отделение! Автоматы положить рядом с собой!
Солдаты укладывали автоматы, когда медленно шлёпая гусеницами, к дому поёхал танк Т-34.
Вы не поверите, потому что такому чуду просто невозможно поверить. Танк остановился метрах, не больше чем в десяти от всех стоявших у дома. А из командирской башенки вдруг выскочил, нет, вы не поверите, выскочил мой Герберт, понимаете, мой живой Герберт. Он бросился ко мне с такой скоростью, что в это действительно трудно поверить. Он чуть не задушил меня, так обнимал и целовал Я его тоже.
Солдаты стояли с винтовками и лежащими на земле автоматами, переступая с ноги на ногу. А оба капитана растерянно завопили:
– Гвардии старший лейтенант, что это?
– Я даже, если бы знал, звания не видел. Герберт был в комбинезоне. Но, выходит, капитаны знали Герберта.
– Как, что? Это мой родной, это мой любимый братик. А у вас что?
Ну, здесь уже можно поставить точку. Потому, что если рассказать, как Герберт стал командиром танковой роты в гвардейской танковой бригаде Красной армии, как он стал знаменитым гвардии старшим лейтенантом, то получилась бы толстая книга. А ещё получилась бы книга, если бы я рассказал, как на корме танка Герберта я ехал от самого Берлина до самой Праги. А потом на седле мотоцикла Герберта до самого Мариенбада, где нас тепло приняли американцы.
Герберт потом объяснил мне, что остался бы до конца жизни в Советском Союзе. Но, уже знакомый с НКВД, отчетливо представлял себе, что конец жизни наступит очень быстро, когда начнут выяснять, куда делся младший брат. А, если и младший брат останется, то ему после трёх с половиной лет жизни в качестве сына кавалера Рыцарского креста с дубовыми листьями и бриллиантами, дважды получившими ордена из рук самого фюрера, в Советском Союзе жизни вообще быть не может.
Земляк
Мы встречались в израильском Союзе воинов и партизан, инвалидов войны против нацизма. Раскланивались, но, так получилось, что кажется, ни разу за почти двадцать лет не перекинулись и словом. Во всяком случае, до поездки в Танковый музей, где мне предстояло быть гидом, я и не догадывался, что он киевлянин.
В автобусе он подсел ко мне и не умолкал до приезда в Латрун. Я не прерывал его. Даже в местах, которые не могли оставить меня равнодушным.
Возвратившись домой, мне захотелось перенести на бумагу то, что меня заинтересовало в его рассказе. Это была бы ещё одна голограмма, как называются мои коротенькие рассказики. Но неожиданный собеседник задел много такого, что во мне продолжало кипеть. Ладно, всё что может показаться нескромным – выброшу. Оставлю только то, без чего его рассказ был бы не совсем понятным. Авось читатель простит меня и не посчитает это хвастовством. Оставлю всё в такой же последовательности, в которой услышал.