— Я раздобыла машину, — улыбнулась она. Ливайн сразу уловил в ее голосе легкий южный акцент.
— Эй, — сказал он, — что вы тут пьете?
— «Том Коллинз»[20], — ответила Ромашка. Ливайн заказал виски. Ее лицо стало серьезным.
— Там очень страшно? — спросила она.
— Жутковато, — сказал Ливайн.
Она снова радостно улыбнулась.
— По крайней мере колледж совсем не пострадал.
— Зато Креол пострадал, — сказал Ливайн.
— Ну да, Креол, — сказала она.
Ливайн посмотрел на нее.
— По-твоему, пусть лучше они, чем колледж? — спросил он.
— Конечно, — усмехнулась она.
Ливайн побарабанил пальцами по столу.
— Скажи «валяться», — попросил он,
— Ва-аляца, — произнесла она.
— Ясно, — сказал Ливайн.
Они выпили и еще какое-то время говорили о студенческой жизни, а потом Ливайн пожелал посмотреть на окрестности в беззвездную ночь. Они вышли из бара и поехали в сторону залива сквозь ночной мрак. Ромашка сидела, прижавшись к Ливайну, и с нетерпеливым возбуждением гладила его. Он вел машину молча, пока она не показала ему на грунтовую дорогу, ведущую к болотам.
— Сюда, — прошептала она, — там есть хижина.
— А я уж было начал удивляться, — сказал он.
Вокруг распевали лягушки, на всевозможные лады восхваляя некие двусмысленные принципы. Вдоль дороги теснились замшелые мангровые деревья. Проехав еще около мили, Ливайн и Ромашка добрались до полуразрушенного строения, невесть откуда взявшегося в этих дебрях. Как ни странно, в хижине нашелся матрац.
— Не Бог весть что, — сказала Ромашка, прерывисто дыша, — но все-таки дом.
Она дрожала в темноте, прижимаясь к Ливайну. Он достал позаимствованную у Риццо сигару и раскурил ее. Лицо девушки озарилось колеблющимся огоньком, а в глазах мелькнуло некое испуганное и запоздалое осознание того, что опасность, терзавшая этого парня от сохи, была серьезнее всех проблем, связанных с сезонными изменениями и видами на урожай. Точно так же чуть раньше он осознан, что ее способность давать, в сущности, не предполагала ничего сверх обычного перечня повседневных предметов — ножниц, ножей, лент, шнурков; и поэтому он проникся к ней равнодушным сочувствием, которое обычно испытывал к героиням эротических романов или какому-нибудь прожженному ковбою-импотенту в вестерне. Ливайн позволил ей раздеться в сторонке, а сам стоял в одной майке и бейсбольной кепке, невозмутимо попыхивая сигарой, пока не услышал, как она захныкала, сидя на матраце.
В ночи неистовствовал лягушачий хор, из которого то и дело выделялись виртуозные дуэты, выводившие протяжные низкие рулады и серии легких придыханий и вскриков. Прерывисто дыша, ослепленные страстью, Ливайн и Ромашка, к своему удивлению, осознавали единение ночных певцов как нечто большее, чем обычные проявления близости: сплетение мизинцев, чоканье пивными кружками, добрососедские отношения в духе журнальчика «МакКолл»[21]. Ливайн в небрежно сдвинутой набок бейсбольной кепке на протяжении всего представления попыхивал сигарой, ощущая непроизвольное желание защитить девушку — еще не отданную на поругание Пасифаю[22]. Наконец, под неумолчное кваканье глупых лягушек, они опустись на матрац и легли, не касаясь друг друга.
— Посреди великой смерти, — сказал Ливайн, — маленькая смерть. — И добавил: — Ха. Звучит как заголовок в журнале «Лайф». В разгаре «Жизни» объяты мы смертью[23]. Господи.
Они вернулись в кампус, и, прощаясь у фургона, Ливайн сказал:
— Увидимся на стоянке.
Она слабо улыбнулась.
— Заходи как-нибудь, когда освободишься, — сказала она и уехала.
Пикник и Бакстер играли в очко при свете фар.
22