Наметаным глазом он проверял текущий кран и на вопрос хозяйки о том, стоит ли
заменить его на новый, отвечал словами восхищения в адрес производителей,
перечислял благородные характеристики металла и совершенство деталей
Баухауза или деко искусства. Потом он с точностью хирурга принимался за
разборку крана и выносил свой обычный приговор: «Все поправимо, кроме
смерти».
Он не пил, потому что считал хороший пульс для своей работы чем-то
совершенно необходимым. Со страстью он просматривал и читал издания по
архитектуре, которые покупал в букинистичеких магазинах и когда открывал для
себя какой-нибудь новый строительный материал, не мог скрыть слез волнения.
Единственной роскошью, которую он себе позволял, были его походы на стадион
в качестве зрителя студенческих олимпиад. Мастер Корреа видел в атлетах
совершенные механизмы, свободные от плесени и любой ржавчины.
Немного больше года назад ему неожиданно стало плохо и врачи обнаружили у
него рак на терминальной стадии. Гасфитер положил свой керосиновый
сварочный аппарат возле самой кровати и часами озабоченно смотрел на него. В
его глазах была тоска, но не столько по поводу неизбежности собственной
смерти, сколько в связи с той беззащитностью, которая ожидала краны, трубы и
прочие элементы, зависевшие от его рук.
Он должен был с этим что-то сделать и сделал. Собрав последние силы, он собрал
своих клиенток, которых считал самыми близкими, и объяснил им, что мир не
может остаться на милость ржавчины и плесени, и поделился с ними всеми
секретами своей профессии.
Несколько дней назад, в Сантьяго, его дочь Дорис рассказала мне об этом
слесарном университете, как инструменты переходили из рук в руки, тем
временем как ученицы, словно в древних ритуалах посвящения, повторяли
технические термины. На похороны мастера Корреа пришло много народа, но
среди родни и соседей особенно выделялся батальон женщин-гасфитеров.
Меня никогда не волновало и не волнует, что происходит в богатых кварталах, но
мне небезразлична судьба моего квартала Сан-Мигель, Ла-Систерна и Ла-Гранха.
И чувствую облегчение от того что знаю, что последовательницы мастера Корреа,
с инструментом за плечом, обходят его улицы, входят в его дома и добиваются
того, чтобы вода текла свободной и чистой, безо всяких примесей, как большая
братская правда бедных, та, которая никогда не ржавеет.
ПОТЕРЯННЫЙ ОСТРОВ
Он называется Малы Лосины и с самолета выглядит как охровое пятно в
Адриатическом море, возле побережья страны, которая когда-то называлась
Югославией. Однажды, попав туда без особых планов и сроков, в старом доме в
Артаторе я начал писать текст, который стал моим первым романом.
Повсюду цвели сливы, олеандры и люди. Процветала, например, Ольга,
красавица-хорватка, сочетавшая свои обязанности по содержанию пансиона с
любовью к хриплому голосу Камарона де ла Исла. Процветал Стан, словенец,
который каждый вечер разжигал мангал, открывал несколько бутылок сливовицы
и приглашал соседей и прохожих насладиться гостеприимством своей террасы.
Процветали Гойко, черногорец, поставлявший рыбу и кальмаров к праздничному
столу, и Владо – македонец – певец непонятных, но оттого не менее прекрасных
арий. Рассказывая свои бесконечные истории, процветал Левингер, боснийский
аптекарь, еврей, бывший санитар антифашистского партизанского отряда. Иногда
Панто, серб, которого когда-то выгнали из флота, брал в руки аккордеон, все мы
пели, и за второй бутылкой сливовицы мы братались нежностью
уменьшительных: Ольгица, Станица, Гойкица, Владица, Пантица. Мы понимали
друг друга благодаря нашему вавилонскому винегрету из итальянского,
немецкого, испанского, французского и сербо-хорватского.
- Главное, это что мы понимаем друг друга, - говорили мне. И повторяли: -
В Югославии мы все друг друга понимаем.
Тшибили, салуд, прозит, салуте, санти.