Ты теперь мне сторож, брат?
Слепота намного темнее ночи, а месть требует темноты. Хулиана заварила мате, добавив наркотических трав. Должно быть, нелегко ей было — она ведь не была женщиной сильной — одеть незнакомку в свои одежды, положить ее на постель старшего из Нильсенов и задрать ей юбку, накрыв лицо. Затем она дождалась возвращения Кристиана — более пьяного, чем обычно, — с ежедневного объезда своих владений. Она хорошо изучила его и знала, что этой ночью он возьмется за кинжал.
Вообще-то слух о том отвратительном соглашении с дьяволом, которое приписывали Рыжим, сильно смахивал на правду. А точно правдой было то, что Кристиан признался своему брату в убийстве Хулианы, и в версии, которую я сегодня рассказываю, повторялись эти ужасные слова: “Теперь за работу, брат. Я сегодня ее убил…” и так далее. Однако не было ни дороги, ни повозки, ни спасительного объятия между ними. И если хорошенько подумать, то понятно, что такое объятие между двумя дикарями, мучимыми одной болью, невозможно.
Скорее всего, Эдуардо, услышав сказанное братом и увидев его забрызганные кровью руки — точно так же несколько дней назад они были забрызганы кровью его самого преданного пса, — ощутил непреодолимое желание немедленно разорвать связывавшие их братские узы. Ночь по-прежнему была жаркой. Поэтому Эдуардо вынул из-за своего кожаного пояса кинжал и произнес слова, много раз говоренные им прежде:
Давай-ка выйдем, брат.
Кажется, так все и было.
Но я никогда не слышал окончания истории, пока не пришло время узнать его однажды после обеда. Что сталось с Иберрой, я не знаю. Помогла ли Хулиана в дальнейшей жизни ее месть, я тоже не знаю. Знаю, что она жила вдали от этих краев и в старости была очень говорлива. Эдуардо умер уже глубоким стариком в Буэнос-Айресе, где много лет держал вполне заурядный публичный дом. Те, кто с ним общался, уверяют, что он не переставая говорил о своей жизни в Турдере: о своем коне, своей собаке и своей Хулиана.
Чтобы младший из Рыжих не раскрыл обман и не пустился на ее поиски, Хулиана прибегла к помощи людей, которым полностью доверяла. Так донья Леонор де Асеведо стала ее сообщницей и рассказала об этом случае сыну, который, повторяя ее рассказ, не добавил и не убавил ни полслова. И когда история стала известна повсюду, уже никто не подвергал ее правдивость сомнению.
Сегодня все мертвы: Рыжие, Хулиана, Иберра, Леонор де Асеведо, и ее сын тоже. Жив только я, наверно для того, чтобы все это вам рассказывать. Рассказывать своими словами и чужими словами, я ведь знаю, что только они меня переживут.
Возвращение Ирене
Иной раз мы начинали верить, что это именно дом не позволил нам обзавестись семьями [4]
Никто бы не узнал Ирене в этой женщине, которая, пройдя через прихожую, украшенную майоликой, решительно толкает дверь в холл. Я-то ее узнаю. Это точно она, Ирене, это ее манера ступать бесшумно, это ее ноги — немного косолапят и всегда стаптывают туфли на одну сторону. Она вдруг останавливается, наклоняется и поднимает с полу брошенное при бегстве вязанье и серые клубки ниток, давно забывших спицы. Это нити, ведущие к выходу из лабиринта ее памяти — так мерещится ей сейчас, и она бережно кладет шерсть в свою сумку. Я узнаю ее ласковый, усталый взгляд, ее грустные глаза. Грустные они у нее всегда, и не ностальгия, не возвращение тому причиной, а скорее скука, безучастность. Наверно, не так уж легко быть по природе своей тихоней. Брат когда-то сказал о ней:
Ирене отроду не причинила беспокойства ни одному человеку.
Все здесь, как было, — должно быть, думает она. Здесь, то есть внутри дома. Снаружи-то много чего интересного произошло и даже постепенно уже перестало быть интересным, и вообще все сильно переменилось. Только земля все такая же сухая, и ветер носит ее по городу, и пыль оседает на мраморе консолей, на узорчатой ткани скатертей и на пианино. И мебель стоит убеленная пылью, въевшейся в нее и застарелой.
Коридор, длинный и безмолвный, словно отражается в глазах Ирене, то ли влажных, то ли блестящих: глаза ягненка перед закланием.
Она очень изменилась. Может быть, от одиночества. Прежде она никогда не бывала одна, да, наверно, и не смогла бы. Но сейчас она чувствует в себе какую-то уверенность, заставляющую забыть всю ее природную нерешительность, это необычное ощущение, ничего подобного никогда не происходило с ней в те долгие годы единения с братом, когда они жили в ежедневных домашних заботах, тихие, молчаливые, с нехитрыми увлечениями — она бесконечно вязала, он перебирал отцовскую коллекцию марок, — молодые еще, но уже старые, не расположенные бороться за свое жизненное пространство, убежденные в том, что можно жить ни о чем не задумываясь.