— Глядите-ка, синьор Лазурский, — внезапно воскликнул Мардерштейг, — наша маленькая фантазерка, вон там, у витрины магазина, рядом с палаццо Скалиггеров!
Русский художник увидел Бертиллу. Она была в своем обычном наряде: черной юбке и тонком дешевом свитере.
— Бедная девочка, — вздохнул Мардерштейг, — пошла за покупками, а торчит здесь, любуясь дорогими нарядами, которые ей недоступны.
…На следующее утро, когда на вилле все еще спали, прибежала Бертилла и постучала в окно:
— Синьор Джованни, почтальон просил передать вам письмо.
— Кто там? — пробормотал художник. — Девчонка сошла с ума. Мало ли мне приходит писем. Брось его там на стол.
— Вставайте, синьор. Такое прелестное утро. По-моему, должно случиться что-то хорошее.
Художник выглянул в окно:
— Клянусь мадонной, я отправлю в монастырь эту маленькую негодницу. Слышишь? И попрошу, чтобы тебя заперли на самый большой ключ и не выпускали даже в воскресенье!
Бертилла немедленно откликнулась на угрозу хозяина:
— Благодарю вас, синьор. Надеюсь, что отдохну там от ваших бумаг и вашего вечного кофе. А платье монахини мне будет к лицу…
Ее просто распирало от любопытства, черные глаза сверкали. Поднявшись на цыпочки и размахивая письмом, она громко прошептала:
— Синьор, адрес написан золотыми иностранными буквами, и конверт такой тяжелый!
Художник, продолжая ворчать, взял конверт, разрезал и быстро пробежал глазами текст. Лицо его посветлело. Он весело подмигнул девочке и тихо сказал:
— Ты добрый вестник, Бертилла. Монастырь откладывается. Пусть будет по-твоему и случится что-то хорошее. Зови Рино, Марио, и все — в мастерскую, быстро!
— А синьор Вадими Владими? — спросила Бертилла.
— Тс‑с! Мы сделаем ему сюрприз. — Мардерштейг засмеялся и захлопнул окно.
Вечером за ужином Мардерштейг торжественно сказал:
— Сегодня мне сообщили, что в честь пятисотлетия Гутенберга — изобретателя книгопечатания и первого типографа Европы учреждена премия его имени. Город Майнц, его родина, почтил меня званием первого лауреата. Не буду скромничать: я доволен и горд. К тому же с восходом солнца мне исполнилось семьдесят шесть лет. — Старый художник остановился, поднял палец и, улыбнувшись, добавил: — Не уже семьдесят шесть, а еще только семьдесят шесть! В этот день я намерен дарить, а не получать подарки. «Спеши быть добрым», — говорили мудрецы. Бертилла, что ты стоишь с этим дурацким подносом? Поставь его на стол. И разверни-ка этот пакет…
Восхищенная Бертилла пролепетала:
— Розовое платье! Благодарю вас, синьор!
— Пусть оно будет подарком от Пушкина, — рассмеялся довольный Мардерштейг. — Лючия лопнет от зависти, а?
Лауреат немного пошевелил губами и сказал вдруг четко по-русски своему коллеге:
— «Евгений вздрогнул», синьор Лазурский!
— Что? Не понимаю…
— О какой это ошибке вы говорили мне? Взгляните на свежие листы — там, у меня в кабинете. — Мардерштейг неторопливо разливал в бокалы красное вино. — Только осторожно! Они еще не просохли.
— Вы перепечатали все сто шестьдесят пять листов! — воскликнул Лазурский.
Вскоре в Венеции состоялся вечер «Веронской билингвы». Он был устроен в Ка’ Фоскари, бывшем дворце патрициев, в котором теперь разместилось отделение славистики Падуанского университета. Бело-синий изящный катер доставил художников, Нерину Мартини-Бернарди и счастливую Бертиллу к главному входу. Палаццо стояло «по колено» в изумрудной воде большого канала. Был отлив, вода спала, обнажив зеленую, скользкую от водорослей стену фундамента, и порог входной двери оказался высоко над каналом. Опустили маленькую шатучую лестницу, сверху протянулись десятки молодых, сильных рук…
В холле дворца собрались студенты и преподаватели-слависты, библиофилы, художники, журналисты. Они шумно восхищались «билингвой», ее изумительными шрифтами, гравюрой Медного всадника на обложке.
Затем началось чтение. Читали текст поэмы, сменяя друг друга, В. В. Лазурский и молодой актер театра Гольдони.
величественно звучали русские строфы. Им вторила нежная итальянская речь: «Immerso in un grande pensiero sulla riva…»
Бертилла знала наизусть почти всю поэму — сколько раз она перечитывала строки, пока сушила листы! Волнуясь, потихоньку оглядывала зал. Слушали чудесно — внимательно и радостно. В паузах несли огромные букеты сияющих, сочных цветов. Они закрыли всю сцену…
Итальянцы восприняли поэму как произведение, написанное на их родном языке.
Обратно катер шел мимо главной набережной, собора святого Марка, Дворца дожей…