После разгрома восстания Николай I говорил: «Я проявлю милосердие, много милосердия, некоторые скажут даже слишком много…»
Во время суда над декабристами он писал брату в Варшаву: «Заседания идут без перерыва… Затем последует казнь, — день, о котором я не могу думать без содрогания». Царь тоже человек, и ему могло быть не чуждо сострадание к поверженному врагу, но… не будем так доверчивы: «милосердие», «сострадание» — все это для потомков. Император желал остаться в памяти России великодушным, добрым «батюшкой»-царем. Николай I не знал, что потомки найдут и другие документы, тайные…
Когда-то Лев Толстой, работая над романом «Декабристы», мучительно раздумывал: как один человек может распорядиться жизнью других, прервав ее? Как сталкиваются два мира: осуждающих и осужденных? И до каких пределов человек существует как личность? По просьбе писателя нашли документ (великий психолог был убежден, что в том или ином виде такой документ существует) — копию царского приказа. Ее сохранил внук генерала, распоряжавшегося на кронверке 13 июля 1826 года. Этот приказ, по сути, «сценарий» казни, расписанный самим царем во всех подробностях, злобная месть за страх, пережитый 14 декабря. Предусмотрены построение войск, порядок действий, костюмы, ритуал, музыка (!) и особенно тщательно — унижение достоинства, что для «тех» —царь знал — было пострашнее смерти…
Толстой своей рукой переписал эту копию, озаглавив ее: «Документ Николая».
«В Кронверке занять караул. Войскам быть в три часа. Сначала вывести с конвоем приговоренных к каторге и разжалованных и поставить рядом против знамен. Конвойным оставаться за ними, считая по два на одного. Когда все будет на месте, то командовать «на караул» и пробить одно колено похода. Потом г[осподину] генералу, командующему эскадроном и артиллерией, прочесть приговор, после чего пробить второе колено похода и командовать «на плечо», тогда профосам (исполнителям. — Л. Д.) сорвать мундир, кресты и переломить шпаги, что потом и бросить в приготовленный костер. Когда приговор исполнится, то вести их тем же порядком в Кронверк. Тогда возвести присужденных на смерть на вал, при коих быть священнику с крестом. Тогда ударить тот же бой как для гонения сквозь строй, докуда все не кончится».
Вот таким было истинное лицо человека, желавшего казаться великодушным. Члены суда получили специальное уведомление, где значилось, что государь император «никак не соизволяет не только на четвертование, яко казнь мучительную, но и на расстреляние, как казнь, одним воинским преступлениям свойственную, ни даже на простое отсечение головы, и, словом, ни на какую казнь, с пролитием крови сопряженную». И судьи догадались, чего от них хотят…
Для исполнения приговора был назначен ранний час. Царь не желал свидетелей. Но слухи просочились.
Коротка летняя ночь. Едва забрезжил туманный рассвет, как Петербург крадучись стал просыпаться. Группы людей встали на Троицком мосту, на узком берегу у крепости. Чьи-то темные фигуры качались в яликах на Неве.
Люди видели, как с Адмиралтейской стороны привезли виселицу на нескольких ломовых извозчиках. В кронверке ставили помост на конце крепостного вала против небольшой церкви, стоявшей тогда у Троицкого (ныне Кировского) моста. (Сейчас на этом месте находится памятник казненным декабристам.) Войска уже стояли вокруг дугою: два сводных батальона гвардейской пехоты, два эскадрона кавалерии и одна сводная бригада артиллерии. Горели костры, глухо стучали барабаны…
Около 3 часов утра началась экзекуция над осужденными к каторге и ссылке. Им прочли приговор, затем велели стать на колени, сорвали эполеты, знаки отличий, преломили над головой шпаги и бросили мундиры в костер. В другой, грубой арестантской одежде они вернулись в крепость.
Пятерых вывели на казнь. Они медленно шли из крепости через мост на кронверк. Впереди офицер, командир взвода лейб-гвардии Павловского полка, потом пять полицейских с обнаженными саблями, следом осужденные: первым Каховский, за ним С. И. Муравьев-Апостол под руку с Бестужевым-Рюминым, затем Рылеев и Пестель. Они вышли в тех самых мундирах и сюртуках, в которых были схвачены. Кандалы, надетые еще в ночь, мешали двигаться. Замыкали шествие двенадцать павловских гренадеров. Пестель бы так изнурен тюремным заключением, что не мог переступить высокого порога калитки, и солдаты приподняли его в крепостных воротах. 23‑летний Бестужев не хотел расставаться с жизнью, которую только начал. Он насилу шел, и Сергей Муравьев обнял друга.