В Петербурге давно не бывало казней. Последний раз — в 1764 году: на Сытном рынке казнили поручика Мировича, который сделал неудачную попытку освободить из Шлиссельбургской крепости заключенного там царевича Иоанна Антоновича. С тех пор не было казней, во всяком случае, открытых. Неужто сейчас будет? Нет, нет! В толпе тоже надеялись. Кто-то пустил слух, что у самого вала среди гвардейцев находится переодетый царь. Ждет сильного мгновения, чтобы выйти и поднять прощальную руку…
Осужденные тихо говорили между собой. Полицейский офицер, сопровождавший их к месту казни, вспоминал, что «они были совершенно спокойны, но только очень серьезны, точно как обдумывали какое-нибудь важное дело».
Из дальних лет пришел к нам еще один документ под названием «Рассказ самовидца». Листаю ветхие его страницы в Рукописном отделе. Имя рассказчика неизвестно. Запись была обнаружена в бумагах М. Я. Чаадаева, брата П. Я. Чаадаева, друга Пушкина, философа, публициста, члена одной из первых тайных организаций декабристов — «Союза благоденствия». М. Я. Чаадаев хорошо знал многих декабристов и, вероятно, уговорил человека, бывшего в числе зрителей на кронверке, записать свои воспоминания. «Самовидец», по-видимому, стоял недалеко от виселицы и близко видел осужденных. Очень ценно в его рассказе нигде более не встречающееся сообщение о трагической «жеребьевке»: «Преступники на досуге, сорвав травки, бросали жребий, кому за кем идти на казнь, и досталось первому — Пестелю, за ним — Муравьеву, а далее — Бестужеву-Рюмину, Рылееву и Каховскому».
Вот и палач, он приблизился. Но… Как вспоминал обер-полицмейстер Княжнин, «когда он увидел людей, которых отдали в его руки, людей, от одного взгляда которых он дрожал, почувствовав ничтожество своей службы и общее презрение, он обессилел и упал в обморок». Его сменил другой, Карелин.
5 часов 30 минут утра 13 июля 1826 года. Осужденных ввели на эшафот. Они приблизились друг к другу, поцеловались, пожали связанные руки. С высокого вала видно было крепость, костры, тусклую рябь невской воды и низкие тучи. Собиралась гроза. Она разразится в полдень… Палач натянул колпаки на лица, надел петли. Генерал махнул рукой. Барабаны заиграли «как для гонения сквозь строй».
Мысловский упал на колени, закричал:
— Прощаю и разрешаю!
Бенкендорф стиснул веки и лег ничком на шею коня.
Декабрист Розен в камере поднял кружку и выпил воду, не допитую Рылеевым…
Для двоих прервался бой барабанов. Трое — Рылеев, Каховский и Сергей Муравьев, — упав на помост, услышали его снова.
— Вешайте, вешайте снова скорее! — закричал Голенищев-Кутузов. Но… не оказалось запасных веревок.
Свидетели слышали, как там, у виселицы, поднимаясь, крикнули:
— И повесить-то порядочно не умеют…
— Обрадуйте вашего государя, что его желание исполняется, вы видите, мы умираем в мучениях…
Послали в лавки курьеров, но час был ранний, и лавки закрыты. Наконец добудились купца. «Операция была повторена и на этот раз свершилась удачно», — доносил начальник кронверка.
Эшафот сломали, увезли. Но пройдет время, и Пушкин с Вяземским будут искать и найдут место казни и сохранят щепки от виселицы. Пушкин искал и могилу, расспрашивал, узнавал и не нашел… Мы тоже не знаем, где это горькое и святое место. Какое это было злодейство — скрыть ее…
Один из декабристов (имя его осталось неизвестно) в Сибири написал стихотворение. Он закончил его обращением к будущей, свободной России:
И когда найдут могилу, ничего бы на ней не ставить. А посадить бы русскую иву, пусть стелется, плачет…
«ПРОЩАЙТЕ, ДРУЗЬЯ…»
Вечерами над Большой Морской высоко взметался красный шар. По этому сигналу тотчас являлись фонарщики с лестницами за спиной. Они медленно взбирались на столбы, прикрывшись белой жесткой рогожей, и в туманных петербургских сумерках казались странными привидениями.
В кабинет вносили свечи. Раздавались голоса из детской, хлопала входная дверь, с Мойки доносился стук дрожек, потом все стихало. Поэт оставался наедине со своим огромным письменным столом и своими книгами. Он работал и много читал, по юношеской привычке полулежа, читал с наслаждением.