Секунданты утаптывали дорожку длиной в двадцать шагов. Дантес ловко помогал им, перебрасываясь с Д’Аршиаком короткими фразами. Барьеры обозначили шинелями. Пушкин, закутанный в медвежью шубу, сидел на сугробе и молча ждал. Наконец все было готово, пистолеты заряжены, противники расставлены.
Разрумянившийся на морозе Данзас махнул шляпой. Дуэлянты начали сходиться.
Пушкин пошел быстро и, почти достигнув барьера, стал целиться.
Он опоздал на секунду.
Дантес, не дойдя до барьера, выстрелил первым.
Смертельно раненный, Пушкин упал. Но, собрав силы, приподнявшись, сделал свой выстрел. Его пуля попала в левую руку противника, которой тот прикрыл грудь, и лишь слегка контузила Дантеса.
Пушкин потерял сознание и, лежа на снегу, истекал кровью.
Врача на месте дуэли не было. Данзас не позаботился об этом. В санях везти тяжелораненого было невозможно. И Данзас принужден был воспользоваться каретой Дантеса. Она медленно повезла поэта по той же дороге назад: через Каменный, Аптекарский, Городской острова, по Троицкому мосту через сверкающую потешными огнями, холодно застывшую Неву…
На Невском тьма была идущих и едущих. Сумерки уже опустились на город. По набережной Мойки мчались кареты, и веселый свет их хрустальных фонарей бежал радугой по снегу…
Пушкина положили в кабинете. Врачей разыскали не скоро. Осмотрев рану, Арендт заключил: надежд на выздоровление нет. Двое суток раненый жил с ощущением приговоренного к смерти. Мучительную боль переносил с необыкновенной твердостью. Сам тер себе виски льдом, накладывал на живот припарки. Рядом с ним постоянно находились Жуковский, Вяземский, Даль. Приезжали прощаться близкие.
Поэт лежал на диване лицом к книгам. «Друзья» все были здесь, рядом. Имена их блестели на корешках: Ломоносов и Шекспир, Вольтер и Радищев, Державин и Байрон, Крылов, Грибоедов, Гнедич, Баратынский… Тут же и безымянное издание — мистерия «Ижорский». Ее автор Кюхельбекер разделил судьбу декабристов. Он далеко от Петербурга — «лицейской жизни милый брат» Вильгельм, которого так ждал тогда в ссылке, в Михайловском.
Кюхельбекер в ссылке. С ним успел проститься — случайно, на маленькой станции увидел среди арестантов, худого, бледного… С другими не успел. И уже не успеет…
Дельвиг умер; Жанно, «первый» и «бесценный друг», — в Сибири.
— Жаль, что нет теперь здесь ни Пущина, ни Малиновского, — тихо произнес он вслух, — мне было бы легче умирать…
Когда боль становилась невыносимой, Пушкин говорил прерывисто:
— Нет, мне здесь не житье: я умру… да, видно, уж так надо…
Терял сознание. Потом открывал глаза и снова видел книжные полки. Книги теснились вокруг него, словно желали помочь, поднять. Полки, наклоняясь, подставляли свои деревянные плечи… Пушкин сжал руку Даля, потребовал в беспамятстве:
— Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше — ну, пойдем!
Очнувшись, выговорил:
— Мне было пригрезилось, что я с тобой лезу вверх по этим книгам и полкам, высоко и голова закружилась…
Последние минуты приближались. Пушкин вдруг раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал:
— Кончена жизнь.
Даль недослышал, спросил тихо:
— Что кончено?
— Жизнь кончена, — отвечал он внятно. — Тяжело дышать, давит, — были его последние слова.
Часы показывали 2 часа 45 минут пополудни.
31 января в полночь на Мойку в сопровождении двадцати жандармских офицеров явился генерал Дубельт. Дом был темен, тихий плач слышался в комнатах. Тело Пушкина вынесли и тайно доставили в Конюшенную церковь.
1 февраля состоялось отпевание. В маленькой церкви едва уместились родные, друзья, товарищи по Лицею, а также дипломаты и петербургская аристократия. На площади и близлежащих улицах собрались огромные толпы народа — проститься с Пушкиным. Современники вспоминали, что такого невероятного скопления людей Петербург не видел со дня восстания декабристов.
Ночью 3 февраля ящик с гробом, обернутым в темную рогожу, поставили на простые сани. В них примостился старый дядька Пушкина — Никита Тимофеевич Козлов.
Гроб сопровождали две кибитки: в одной ехал Александр Иванович Тургенев, в другой — жандармский офицер Ракеев.
«В полночь сани тронулись; при свете месяца несколько времени я следовал за ними, — вспоминал В. А. Жуковский, — скоро они поворотили за угол дома; и все, что было земной Пушкин, навсегда пропало из глаз моих».