И вдруг я точно понимаю, понимаю гораздо лучше, чем он.
Он стоит посередине переулка, приблизительно в двадцати метрах от меня, лицо обмотано куфией.
"Доброе утро, бидор!" — кричит он мне.
"Утро доброе!" — шепчу я ему в ответ.
"Как себя чувствует Абутабул, бидор?" — кричит он мне — "Ты передал ему привет от Хамаса?"
Я расстегиваю бронежилет и он падает на землю. А потом я снимаю каску.
"Как дела, бидор?" — кричит он мне. — "Ты не сошел с ума, когда рыжий ебал тебя в зад?" — Я разрываю индивидуальный пакет и обматываю бинтом лицо, так чтобы только глаза смотрели. Потом беру ружье. Передергиваю затвор. Убеждаюсь, что ружье поставлено на предохранитель. Обхватываю его двумя руками за ствол, раскручиваю его над головой и вдруг отпускаю. Ружье летит и падает на землю приблизительно посередине между нами. Сейчас я точь-в-точь, как он. Сейчас и у меня есть шанс победить.
"Это тебе, гадина!" — кричу я ему. — Он смотрит на меня растерянно какую-то секунду, и бежит к ружью. Он бежит к ружью, а я — к нему. Он бежит быстрее меня, и добегает до ружья быстрее. Но я одолею его, потому что я сейчас — точь-в-точь как он, а он, с ружьем в руках станет точь-в-точь как я. Его мать и его сестру будут насиловать евреи, и его друзья будут лежать в госпитале без сознания всю оставшуюся жизнь, как растения, а он будет стоять против меня с ружьем в руках, как пидор, и не сможет сделать ничего. Могу ли я его не победить?
Он поднимает «Галиль», когда я всего в пяти метрах от него, отпускает предохранитель, целится и нажимает на спуск. И сейчас он понимает то, что я понял за прошедший месяц в этом аду: что это — дерьмовое ружье. Три с половиной килограмма лишнего железа. С ним нельзя ничего сделать. Просто-напросто запрещено. Я подбегаю к нему прежде, чем он успевает выпрямиться, и с размаху бью его в лицо. Когда он падает на землю, я поднимаю его за волосы и сдергиваю с лица куфию. Я вижу перед собой его морду, и я хватаю эту морду, и, озверев, бью его этой мордой об электрический столб. Раз, два, три. Посмотрим теперь, какой рыжий сержант выебет его в зад.
ДЯДЯ ЛУКАЧ Перевод М.Блау
Ночью Лукачу снова приснился сон, будто он в джунглях. Прыгает с дерева на дерево, ест бананы и имеет всех самок. "Эй вы, трусы! Подходите!" — кричит Лукач другим самцам, и его густая шерсть блестит на солнце. — "Подходите! И дядя Лукач покажет вам, где раки зимуют!" Но другие самцы боялись и попрятались, потому что знали, что с Лукачем связываться не стоит.
Лукач проснулся с сильной головной болью. Язвы на теле жгли его адским пламенем. Некоторые сочились вязким гноем, как видно, он снова расчесывал их во сне. Он вышел из своей клетки, открыл заднюю дверь и поспешил в исследовательскую лабораторию номер три (исследования рака кожи). Лукач гордился местом своей работы. В то время, как другие животные использовались не для важных экспериментов в лаборатории номер два (косметика) или в лаборатории номер четыре (глазные болезни), Лукач принимал участие в очень важном эксперименте. Он пришел как раз к моменту девятой инъекции. Прививку делала Ирена.
— Перестань расчесывать язвы, Лукач — сказала Ирена. — Тебе от этого делается только хуже.
Лукач перестал. Из всех ассистенток он больше всего любил Ирену.
— Скажи мне — спросил ее Лукач, пока она делала ему инъекцию. — После того, как эксперимент закончится и это лекарство от рака будет найдено, как ты думаешь, дадут мне отпуск? Я ужасно скучаю по джунглям.
Ирена вытащила иглу из его плеча и Лукач увидел, что она грустная. — Не беспокойся, Ирена — попытался он ее успокоить. — Я не уеду надолго. Ты же знаешь меня, я люблю работу, после месяца отдыха я уже лезу на стенку. Когда я вернусь, я приму участие в экспериментах по болезни Альцхаймера и мы снова будем работать вместе. Ирена обняла его и заплакала, и Лукач не знал, что делать.
— Эй, у меня идея — прошептал он, ласково гладя ее затылок. — Ты ведь тоже можешь взять отпуск и мы поедем в джунгли вместе. Я покажу тебе, где я вырос. Свою семью, природу. Тебе ужасно понравится. Там все такое зеленое. Ирена не ответила и продолжала плакать, но постепенно она успокоилась. Перестав плакать, она разжала объятия, отступила от Лукача на шаг и улыбнулась.
— Конечно, я поеду с тобой. — Сказала она Лукачу. — В этом году они, конечно, должны будут разрешить мне отпуск.
— Прекрасно! — обрадовался Лукач и посмотрел в ее глаза, все еще влажные. — Там будет прекрасно. — Пообещал он. — Ты еще увидишь, как нам будет прекрасно.