Каждое утро я должен теперь выпивать стакан шоко, даже если я его ненавижу. Шоко с пенкой — это шекель, без пенки — пол-шекеля, а если я сразу после этого вырву, я не получаю ничего. Монетки я опускаю в щель на спине поросенка, и тогда, если встряхнуть его, он шуршит. Когда в поросенке будет так много монет, что если пошевелишь, уже не будет слышно шороха, я получу куклу Барта Симпсона на скейтборде. Это то, что сказал папа, это воспитывает.
Поросенок в самом деле замечательный, у него холодный пятачок, если до него дотронуться и он улыбается, когда в него опускают шекель или только пол-шекеля, но самое замечательное, что он улыбается, даже если не класть ничего. Я придумал поросенку имя, я зову его Песахзон, по имени человека, что жил когда-то в нашем доме, и фамилия которого осталась на нашем почтовом ящике, папа не смог отодрать наклейку. Песахзон не похож на другие мои игрушки, он более тихий, без огней, пружин и батареек, которые все время текут. Только надо беречь его, чтобы он не упал со стола вниз.
— Песахзон, берегись! Ты из фарфора — говорю я ему, и заставляю чуть-чуть наклониться и глянуть на пол, а он улыбается мне и терпеливо ожидает, когда я опущу его на своей руке. Мне ужасно нравится его улыбка, только ради него я пью каждое утро шоко с пенкой, чтобы я мог потом засунуть в щель у него на спине шекель и посмотреть, как его улыбка не изменяется наполовину.
— Я тебя люблю, Песахзон — говорю я ему после этого — Я люблю тебя больше, чем маму и папу. И я буду любить тебя всегда, не смотря ни на что, даже если ты будешь взламывать киоски. Но плохо тебе придется, если ты спрыгнешь со стола!
Вчера пришел папа, поднял Песахзона со стола и стал его трясти.
— Осторожно, папочка! — сказал я — От этого у Песахзона болит животик
Но папа продолжал:
— Он не звенит. Ты знаешь, что это значит, Иоав? То, что завтра ты получишь Барта Симсона на скейтборде.
— Хорошо, папочка — ответил я ему — Барт Симсон на скейтборде — это хорошо. Только перестань трясти Песахзона, ему становится плохо от этого.
Папа поставил Песахзона на место и пошел позвать маму. Через минуту он вернулся, одной рукой он тащил маму, а в другой руке у него был молоток.
— Ты видишь, я был прав — сказал он маме — Так он знает, сколько стоят вещи. Правда, Иоав?
— Конечно, я знаю — ответил я — Конечно, но только зачем молоток?
— Это тебе — сказал папа и сунул молоток мне в руку. — Только осторожнее.
— Конечно — сказал я, и в самом деле был осторожен, но через несколько минут это надоело папе, и он сказал:
— Ну, разбей же эту свинью
— Что? — спросил я — Разбить Песахзона?
— Да, да, Песахзона — сказал папа. — Ну, разбей его, будет у тебя Барт Симпсон, ты его заработал»
Песахзон улыбался мне грустной улыбкой фарфорового поросенка, который понимает, что пришел его конец. Пусть подохнет этот Барт Симпсон, не буду я ради него бить молотком друга по голове!
— Я не хочу Симпсона — сказал я и возвратил молоток папе. — Мне достаточно Песахзона
— Ты не понимаешь — сказал папа — Это в самом деле хорошо, это воспитывает, давай я сам разобью эту свинью для тебя.
Папа уже поднял молоток, я посмотрел на зажмуренные мамины глаза и на усталую улыбку Песахзона и понял, что все зависит от меня, если я ничего не сделаю, он умрет.
— Папа! — схватил я его за ногу.
— Что, Иоав? — спросил папа, все еще держа молоток в воздухе.
— Я хочу заработать еще шекель — сказал я умоляюще — Дай мне засунуть в него еще один шекель завтра, после шоко. А потом я разобью его. Завтра. Честное слово!
— Еще шекель? — улыбнулся папа и положил молоток на стол.
— Ты видела? Я воспитал у ребенка сознательность
— Да, сознательность. — сказал я. — Завтра — У меня в горле уже стояли слезы.
Вечером я дождался, когда папа закончил смотреть телевизор в салоне и ушел спать. И тогда я тихо-тихо встал, и прокрался вместе с Песахзоном на крыльцо. Мы долго шли вместе в темноте, пока не дошли до убранного поля.
— Поросята обожают поля — сказал я Песахзону, опуская его на землю. — «Особенно, убранные поля. Здесь тебе будет хорошо». Я ждал ответа, но Песахзон не сказал мне ничего, и когда я поцеловал его на прощание в нос, только посмотрел на меня печально. Он знал, что никогда больше не увидит меня.
ПУСТЫЕ ЛЮДИ
Когда я был ребенком, к нам домой приходили разные люди и стучали в дверь. Папа смотрел в глазок, но не открывал. А они стучали в дверь, дико стучали, и я немного их боялся. Но папа всегда подходил ко мне и ложился рядом со мной на ковер, опираясь спиной на стенку пианино и крепко-крепко обнимал меня.
— Не бойся — шептал он — нечего бояться. Это всего-навсего пустые люди. И папа шептал мне на ухо:
— Шифман, открывай дверь. Мы знаем, что ты там. — А люди повторяли спустя секунду папины слова, только громко. И тогда они обходили дом несколько раз, пытаясь открыть трисы снаружи, и папа бормотал мне тихонько на ухо, а они бормотали вслед за ним на улице, как эхо.
— Ты видишь, — продолжал шептать мне папа — Нечего бояться. Они — пустые люди, без тела, без ничего, просто голоса.
И папа шептал:
— Мы еще вернемся, Шифман, нашел с кем связываться, — а они повторяли вслед за ним. И они всегда возвращались, пустые люди, а мы всегда прятались.
И мама умерла не голосом, но телом, и мы пошли похоронить ее. С нами пошел человек, который плакал по ней, и папа показал мне по книжке, что именно он плакал, потому что это был один из них. И неделю было тихо, а потом снова они пришли. Мы продолжали прятаться в углу, иногда папа говорил, что они скажут, а иногда я. И я иногда удивлялся, тому, что когда-то боялся их, а теперь мои слова возвращаются от них, словно теннисный мячик, брошенный мною в стенку. Просто так, в самом деле, просто так. И папа тоже умер там в углу, возле пианино, когда я обнимал его, как он обнимал меня, когда я еще боялся. Он молчал, когда мы опускали его в могилу, и молчал, когда человек плакал по нему плачем, который можно прочесть в книжке, и продолжал молчать, когда его покрыли землей. А я молчал вслед за ним, потому что в конце концов и я был один из тех.
ШКОЛА ВОЛШЕБНИКОВ
Я никогда не забуду выпускной вечер в средней школе волшебников. Директор вызвал на сцену десяток самых лучших выпускников школы, и каждый из них сделал чудо. Элиав Моргенштейн летал над зрительным залом, словно птичка. Эльад Левант превратил колосья в опилки, а Абигаль Фицсимонс, которая была в то время моей подружкой, построила из спичек мост от сцены до выхода для почетных гостей, мост, который символизировал связь между поколением волшебников будущего и наследием волшебников прошлого. Я очень гордился ею, когда она сделала это. Вообще это был особенный вечер. В конце его каждому из нас выдали диплом об окончании школы и значок. На значке была надпись: "Я могу делать все" и наша дата окончания учебы. На обратной стороне значка золотыми буквами был выгравирован девиз международного союза волшебников: "Небеса — не предел". Мне очень нравится этот девиз. Каждое утро в течение четырех лет своей учебы я парковал мой велосипед около входа в университет волшебников и читал его, написаный огромными латинскими буквами на мраморе. В воротах было много нищих, которые всегда мешали на входе каждому, кто опаздывал, просили деньги или что-нибудь вроде этого. Но я не обращал на них внимания, все время, что оставалось до начала урока, я ходил перед воротами и балдел от нашего девиза. Он придавал мне много сил.