— Ложь? Какая ложь? — Отвечал Манч пренебрежительным и важным тоном. Он сворачивал в трубочку плакат, который висел на доске. — Речь идет о научно проверенных фактах, которые были собраны лучшими учеными мира.
— Проверенных фактах? — сердито перебил его Дов Муравьед. — О чем ты болтаешь? По-твоему, я хожу на четырех лапах? По-твоему, я ем муравьев? Ты в своем уме?
— Но, господин Муравьед, вы же не станете возражать против фактов. Вы же покрыты шерстью, и язык у вас очень длинный, и кроме того, вас зовут "Муравьед"
— Иону Голубя зовут «Голубь», и при этом ты же не учишь детей, что он летает и гадит сверху им на голову. Это — попросту болтовня, болтовня, которая разрушит жизнь моей семьи, но это тебя совершенно не волнует. Тебя не волнует ничто живое, только твоя дерьмовая наука и все эти твои немецкие поэты, которые померли двести лет назад! — Дов Муравьед кончил говорить. Он несколько раз глубоко вздохнул и вытер глаза тыльной стороной ладони, поросшей шерстью.
— Вы все время меня прерываете — корректно, но злобно процедил сквозь зубы Манч, — и упрямо не хотите осмыслить мои слова. Я не вижу никакого смысла в том, чтобы…
На этот раз Манчу не дал договорить не Дов Муравьед, но детишки, которые прибежали со двора. Отец Ариэля опрометью выскочил наружу. В песочнице суетилась целая куча ребятишек. Дов Муравьед молча смотрел на них несколько секунд, пока Яэль Лейбович, именно на которую упал его взгляд, не заметила его и не закричала: "Берегитесь!" Детишки разбежались. Остался только Ариэль. Он лежал на песке. Его штанишки были наполовину спущены, рубашка порвана. Пока его отец говорил с Манчем, дети повалили его на песок и напихали ему в одежду муравьев.
— Пойдем отсюда. — Дов Муравьед протянул руку Ариэлю и помог ему подняться. Он в последний раз взглянул на школьное здание. В открытую дверь класса он увидел Манча, который завязывал веревочкой свернутый плакат.
— Пойдем домой, сынок. — Он положил руку на плечо Ариэля, — Здесь не с кем говорить.
Они двинулись домой. Завитки шерсти на руке отца приятно щекотали шею Ариэля.
ОРУЖИЕ К БОЮ!
Он стоит посередине переулка, приблизительно в двадцати метрах от меня, лицо обмотано куфией, машет рукой, издевательски подзывая меня к себе: "Голани, бидор!" — кричит он на иврите с тяжелым арабским акцентом.
"Эй, Голани, как дела? Твой рыжий сержант вчера слишком сильно выебал тебя в зад? Нет силы бежать?" — Он расстегивает штаны и достает свой член. — "Что, Голани, а мой хуй не бодходит тебе? И не бодойдет твоей сестре? Твоей матери? А твоему дружку Абутабулу он как раз бодошел. Как он чувствует себя, твой дружок Абутабул? Ему лучше, бедняге? Я видел, брислали вертолет забрать его босле того, как он богнался за мной. До боловины улицы он гнался за мной, как наскибидаренный, а в конце? Трах! Его голова треснула, как арбуз»
Я поднимаю свой «Галиль», прижимаю к плечу, насаживаю его точно на мушку.
"Стреляй, ты бидор!" — кричит он, рвет на груди рубаху и смеется. — "Стреляй точно сюда" — Показывает он на сердце. Я отпускаю предохранитель и задерживаю дыхание. С минуту он равнодушно ждет, подбоченясь. Его сердце, глубоко под кожей и мышцами, трепещет у меня на мушке.
"Ты в жизни не выстрелишь, бздун! Может, если ты стрельнешь, твой рыжий сержант больше не будет ебать тебя в зад?"
Я опускаю ружье, а он принебрежительно машет рукой. "Яалла! Я бошел! Бидор! Встретимся завтра! Когда ты дежуришь здесь завтра? С десяти до двух? Я бриду!" — И он направляется в сторону одного из боковых переулков, но вдруг останавливается: "Бередай Абутабулу бривет от Хамаса. Скажи, нам очень жалко, что мы бросили в него кирбичом вчера."
Я быстро поднимаю ружье и беру его на прицел, он уже застегнул рубашку, но я знаю, где находится его сердце. Но тут кто-то толкает меня. Я падаю на песок и вижу, надо мною стоит Эли, мой сержант. "Скажи, Крамер, ты что, с ума сошел?" — спрашивает он — "Что это ты стоишь мне тут с поднятым ружьем, ковбоя из себя корчишь? Ты думаешь, здесь Дикий Запад, что ты можешь стрелять в каждого, в кого захочешь?"
"Да нет же, Эли, я не собирался стрелять в него, хотел только попугать" — говорю я, стараясь не встречаться с ним взглядом.
"Попугать?!" — кричит Эли, хватает меня за ремни бронежилета и трясет. — "Тогда лучше расскажи ему какую-нибудь сказку про привидения. Почему ты прицеливаешься в него заряженным оружием, да еще не поставленным на предохранитель?" — Он дает мне пощечину.
Я слышу как кричит араб:
"Как видно, рыжий не будет тебя сегодня ебать в зад. Молодец, рыжий, дай ему еще разок за меня."
"Ты должен научиться игнорировать их" — говорит Эли, запыхавшись, тяжело дыша и становится надо мной — "Ты слышишь, Крамер?" — Он переходит на враждебный шопот. — "Ты должен научиться быть невозмутимым. Потому что если я еще раз увижу, что ты делаешь что-нибудь подобное, я лично отдам тебя под суд."
Ночью позвонил кто-то из госпиталя "Тель аШомер" и сообщил, что операция прошла неудачно, и что Джеки по-видимому так и не придет в сознание.
"Самое главное, что мы учимся игнорировать их." — сказал я Эли. — "Давайте продолжать так и дальше, в конце концов мы перестанем обращать на них внимание совсем. Как Джеки сейчас."
"О чем ты, Крамер?" — Эли выпрямился — "Ты думаешь, что мне безразлична судьба Джеки Абутабула. Он был мне таким же товарищем, как и тебе. Думаешь, мне не хочется сейчас сесть в джип, ехать от дома к дому, вытаскивать их наружу и стрелять в каждого? Но если я сделаю так, я буду точь-в-точь, как они. Ты не понимаешь это? Ты не понимаешь ничего.»
И вдруг я точно понимаю, понимаю гораздо лучше, чем он.
Он стоит посередине переулка, приблизительно в двадцати метрах от меня, лицо обмотано куфией.
"Доброе утро, бидор!" — кричит он мне.
"Утро доброе!" — шепчу я ему в ответ.
"Как себя чувствует Абутабул, бидор?" — кричит он мне — "Ты передал ему привет от Хамаса?"
Я расстегиваю бронежилет и он падает на землю. А потом я снимаю каску.
"Как дела, бидор?" — кричит он мне. — "Ты не сошел с ума, когда рыжий ебал тебя в зад?" — Я разрываю индивидуальный пакет и обматываю бинтом лицо, так чтобы только глаза смотрели. Потом беру ружье. Передергиваю затвор. Убеждаюсь, что ружье поставлено на предохранитель. Обхватываю его двумя руками за ствол, раскручиваю его над головой и вдруг отпускаю. Ружье летит и падает на землю приблизительно посередине между нами. Сейчас я точь-в-точь, как он. Сейчас и у меня есть шанс победить.
"Это тебе, гадина!" — кричу я ему. — Он смотрит на меня растерянно какую-то секунду, и бежит к ружью. Он бежит к ружью, а я — к нему. Он бежит быстрее меня, и добегает до ружья быстрее. Но я одолею его, потому что я сейчас — точь-в-точь как он, а он, с ружьем в руках станет точь-в-точь как я. Его мать и его сестру будут насиловать евреи, и его друзья будут лежать в госпитале без сознания всю оставшуюся жизнь, как растения, а он будет стоять против меня с ружьем в руках, как пидор, и не сможет сделать ничего. Могу ли я его не победить?
Он поднимает «Галиль», когда я всего в пяти метрах от него, отпускает предохранитель, целится и нажимает на спуск. И сейчас он понимает то, что я понял за прошедший месяц в этом аду: что это — дерьмовое ружье. Три с половиной килограмма лишнего железа. С ним нельзя ничего сделать. Просто-напросто запрещено. Я подбегаю к нему прежде, чем он успевает выпрямиться, и с размаху бью его в лицо. Когда он падает на землю, я поднимаю его за волосы и сдергиваю с лица куфию. Я вижу перед собой его морду, и я хватаю эту морду, и, озверев, бью его этой мордой об электрический столб. Раз, два, три. Посмотрим теперь, какой рыжий сержант выебет его в зад.