— Вот пианино, — показал я ему. Взял газету и уселся в другом углу комнаты.
Он тут же приблизился к инструменту и стал его ощупывать.
— Вы, наверное, играете? — спросил он с улыбкой.
— Нет, конечно, — неохотно ответил я. Меня раздражало каждое его слово, каждое движение. Но все же я добавил: — Я актер.
— Извините, — поклонился он. — Теперь люди совсем другие, совсем другие. Трудно, да, да, трудно теперь отличить пианиста от актера и профессора от рабочего. Извините…
Он жалобно посмотрел на меня, словно опять в чем-то провинился.
Я углубился в газету.
Я знал, что будет дальше: мастер ощупает инструмент с боков, подергает струны и заломит такую сумму, что только держись.
Но мастер молчал.
Он пытался играть Бетховена. Но пианино было настолько расстроено, что он тут же прервал игру и принялся разбирать инструмент.
Он молчал.
— Сколько будет стоить? — не выдержал я.
Он ответил не сразу.
— Видите ли…Трудно сказать. Я должен сначала все осмотреть. Извините, я хотел бы его разобрать, если, конечно, вы не возражаете. Потом посчитаю. Я оцениваю работы по прейскуранту.
Я внимательно посмотрел ему в лицо. Это лицо должно было быть хитрым, круглым и жирным.
Его лицо было худое и длинное. Длинные прямые морщины от глаз до подбородка делали его еще длиннее. Глаза на выкате, хоть и поблекшие, смотрели остро и были закрыты для постороннего взгляда, а крупный нос с горбинкой никак не сочетался с его мягкими, вкрадчивыми движениями. И что самое странное — его длинный и тонкий затылок совсем не был гибким, он прочно, как кол, прирос к голове и плечам.
Я пытался вспомнить, как он кланялся, и теперь мне казалось, что так кланяется человек, если что-то давит или тянет спину.
Своим тонким, писклявым голосом мастер говорил сначала со мной, а потом начал сам с собой. И ему, видно, было неважно, слушаю ли я. Скорее всего, он и сам себя не слушал.
— Только настроить инструмент — это мне не нравится. Нет, не нравится. Это не работа. Это простая, несложная забава. Мне нравится из сломанного, никому не нужного инструмента сделать хороший, вот что мне нравится. Новый сделать! Да…Молоточки совсем разболтались. Ладно… Подушечки моль съела. Дочиста съела. Хм… Ага, резонатор лопнул… В двух местах. Очень хорошо.
Время от времени он умолкал, замирал, и только его длинные сухие пальцы шевелились в воздухе, как бы что-то выстукивая. Через мгновение он вздрагивал и снова брался за работу.
— Нет, настроить любой может. Это простая, несложная забава. Мне нравится из сломанного инструмента хороший сделать, вот как.
Его высокий голос больше не раздражал меня, скорее, веселил, и я не спускал с него глаз.
Когда он снова замер, шевеля пальцами в воздухе, я рассмеялся.
— Что вы там делаете? Играете?
Он всем телом вздрогнул и снова замер, казалось, сам повис в воздухе. Потом обернулся ко мне — затылок его и теперь оставался неподвижным. Настройщик смотрел сквозь меня вдаль.
Но вскоре глаза его снова стали тусклыми, усталыми, мастер поклонился и сказал:
— Простите… Наверное, я…
Он стал двигать пианино.
— Мне надо с той стороны осмотреть резонаторы, — бормотал он, — с той стороны будет лучше видно.
Мне почему-то казалось, что это совсем не обязательно, но настройщик говорил, обращаясь к стене и упершись плечами в бок инструмента.
Он старался изо всех сил, его длинный, худой и заросший затылок покраснел. Но пианино оставалось стоять как стояло — колесиков уже давно не было.
Я поспешил на помощь.
Продолжая прятать лицо и от напряжения с трудом выговаривая слова, мастер произнес:
— Не надо, спасибо, я сам. Я сам отодвину. Это моя работа, что вы…
Но я ничего не ответил и уперся в черную полированную доску.
«Не надо… Я сам… Извините… Простите…»
Я начинал ненавидеть этого человека, как будто был в чем-то перед ним виноват.
И тогда я спросил:
— Почему вы — настройщик?
Я сам не понимаю, почему у меня вырвались эти слова.
Он смотрел на меня мгновение не мигая, потом, сгорбившись, отвернулся. Мне казалось, что волосы на его неподвижном затылке зашевелились, встали дыбом.
Мастер взглянул на меня, и покорная улыбка снова появилась на его лице.
— Да, да… — произнес он. — Я? Почему я настройщик? Простите, а почему вы — актер? Почему мой сосед — слесарь? Почему Дварёнас — профессор? Судьба. Ничего не поделаешь. Такая, видно, выпала судьба.
Он говорил, не отрываясь от работы. Я слышал его слова, но не видел лица, только гибкие руки.