что, если закапать туда оливкового масла?
Он идет на кухню, возвращается с хлебным ножом, пробует вытащить из
магнитофона ленту и видит, что она порвалась, вернее надорвалась, ну это еще
полбеды!
И вот он снова на четвереньках, весь напрягся, точно хирург перед неотложной
операцией. Даже вспотел, и пальцы кажутся слишком большими, неловкими для
такой тонкой работы, но в конце концов ему удается склеить место разрыва.
Натянув ленту с помощью карандаша меж двух бобин, он снова вставляет ее в
магнитофон. Вот теперь — да, теперь через несколько секунд “My Favorite Things”
разгонит все тягостные мысли об этом застывшем во времени вечере. И чтобы
должным образом отметить свою победу, наливает себе бокал вина до краев.
У него сжимается сердце от первых звуков музыки. Может, думает, так уже было,
но затерлось в памяти, ведь это плач, да-да, это плач женщины, еле слышный,
сдерживаемый, а вместе с плачем пробиваются голоса, это слова утешения,
которые в чем-то убеждают, но они приглушены, невнятны, и невозможно
разобрать их смысл. Тогда он встает с колен, усиливает звук, приникает ухом к
динамику и наконец узнает — это плачет его мать! Голос сквозь слезы говорит о
мечтах и надеждах, там, на другом берегу огромного океана, и плач такой тихий,
но безутешный, а поверх утешительных голосов он наконец схватывает значение
некоторых слов, что-то вроде: я всегда ожидала этой вести, так горько не быть
там, рядом с ним; и вот тут проступает голос брата, более сильный и
решительный, знакомый голос, который временами с яростью сплевывает слово
“дерьмо”; а затем его перебивают голоса теток, дядьев и самых дальних
родственников, которые вдруг всплыли в памяти. Родственники, друзья – сколько
раз он обещал написать им, но бросал начатые письма на первой строке, а потом
они оказывались в корзине для бумаги, вместе с пробками и бесчисленными
окурками сигарет, выкуренных ночами ожидания, полудремы и невольно
излившейся спермы.
Теперь он слушает стоя, уткнувшись лбом в стекло, а за окном ничего, кроме
теней умирающего вечера. Голоса сменяют друг друга, и слышится звяканье
фарфоровых чашечек, и чей-то шепоток предлагает рюмку коньяка, а следом кто-
то, не различить кто, говорит, что надо дать рюмочку и старухе, а затем паузы,
которыми незамедлительно воспользовался наглый кот-астматик, чье
хрипловатое сипенье протискивается меж голосами, этот кот-невидимка живет во
всех магнитофонах мира, вот и сейчас он мешает голосу дяди Хулио, а тот почти
радостно говорит, что в той стране социальное страхование действует
безотказно, и дальние родственники тут же наперебой расхваливают порядок в
европейских учреждениях, и вот уже все согласным хором подхватывают, что
тревожиться не надо, удар, само собой, страшный, но если подумать, бедняжка
наконец-то обрел покой, мы же все знаем, каким он вышел из тюрьмы, совсем
больной, и хоть бы кому пожаловался, мужество его не покидало до последней
минуты, это говорит человек, который берется все оформить в консульстве,
завтра же он непременно справится насчет цен в “Люфтганзе”, но как знать,
может, ему хотелось навсегда остаться на этой земле, рядом со стариком?
Ну да, именно этого ему и хотелось, и он нажимает кнопку stop. Затем смотрит в
окно на улицу, которая кажется еще пустыннее и неподвижнее, чем всегда.
Теперь он собирается выйти, но на сей раз без ключей, поскольку знает, что
больше не войдет в этот подъезд, не будет жить в этой квартирке одинокого
человека и никогда не услышит “My Favorite Things” в исполнении квартета
Телониуса Монка, где Джон Колтрейн играет на сопрано-саксофоне.
КРАТКАЯ БИОГРАФИЯ ОДНОГО ИЗ ВЕЛИКИХ
(Из цикла “Невстречи в быстротекущем времени”)
В этом поезде, который приближается сюда сквозь болота, в этом поезде,
который мы пока не видим, но знаем — он все ближе, и уже слышны проклятья
пассажиров, отбивающихся от москитов, – так вот, в этом поезде, как всегда,
везут нам жизнь и смерть.
Вы это знаете, но из-за упрямства делаете вид, что вам это без разницы, и глаза у
вас совсем пустые. Вы это знаете, потому как именно по вашему приказу
протянули сюда железную дорогу, которая из чужих широт принесла нам
страшное опустошение, доставила в своем стальном чреве беды, неведомые
доселе в здешних краях.
А я все говорю и говорю с вами, мой генерал, коли мне велено занимать вас
разговорами, пока не прибудет поезд, пока не остановится, пока не сойдут на