перрон правительственные чиновники с официальными бумагами, в которых
будет сказано, кто вы — герой или подонок. Но, вижу, вы меня не слушаете. Все
смотрите на улицу, уставившись в одну точку. Вы меня не слушаете, я знаю,
уперлись глазами в край синей жестянки, где указано название улицы.
Улица Короля Дона Педро. Откуда взялся этот король? — задались однажды
вопросом очередные члены муниципального совета. А у родины всегда столько
героев, терпеливо ждущих случая в архивах забвенья, что извлеки наугад любого,
дай его имя какой-либо улице и не ошибешься, как, к примеру, с этой, которая
начинается с борделей, примыкающих к вокзалу, и заканчивается белыми
стенами тюрьмы.
“Это кастильский король, дубины. Его имя есть в любом издании альманаха
“Бристоль”.
После вашего указания, мой генерал, учителя истории каждый день толклись у
почты в ожидании книг канцлера Лопеса де Айялы и графа де ла Рока Хуана
Антонио де Вера-и-Фигероа. Но, как оказалось, в их книгах столько страшного
понаписано о жизни этого жестокого испанца, что ученикам лучше не
рассказывать. А мы — черт побери! — уже дали этой улице его имя.
При всем почтении к вам, мой генерал, я скажу, что вы сейчас похожи на
подбитую птицу.
Когда я открыл дверь камеры, чтобы впустить сюда хоть немного дневного света,
вы на меня так уставились, будто ждали, что вам объяснят наконец, за что вас
сунули в такое непотребное место. Я уверен, что вы вспомнили другую комнату,
тоже темную, без окон, провонявшую крысами и мочой ночных тварей, ту другую,
в которой вас заперли в день вашего рождения, когда вам исполнилось
пятнадцать годков. К тому времени вы устали бродяжничать по деревням,
выпрашивая кусок юкки, чтобы хоть как-то обмануть голод.
В эту темную комнату вас бросили, мой генерал, измолотив изрядно за то, что вы
оставили на растерзание стервятников бездыханное тело вашей святой матушки.
И когда дверь наконец открыли, человек с надменным лицом торжественно
представил вам девять юношей, которые смотрели на вас с изумлением, не в
состоянии поверить в силу ваших крестьянских мышц. “Посмотрите, да это
обезьяна! Посмотрите, это настоящая обезьяна!” — кричали они каждый раз,
глядя, как вы ловко залезаете на высоченные агуакате, растущие во дворе, чтобы
сорвать самые сладкие, самые спелые плоды. Эти юноши были “другими”, мой
генерал. Они спали в прохладных комнатах большого дома с окнами,
защищенными, как положено, от жужжанья слепней, они безмятежно отдыхали за
белым вздохом тончайшей тюлевой сетки, ограждавшей их от туч песчинок, от
этих проклятых москитов, которые по ночам залезают в волосы и мучат укусами
даже самые добрые мысли. А вам, мой генерал, пришлось спать в той сырой
комнатенке рядом с хлевом, потому как вы народились незаконно, но, по счастью,
были взяты в дом к вашему сеньору отцу, который сделал это, усовестясь, в
приливе чувств, схожих с теми, что он испытал после того, как самолично выпорол
вас прямо на месте преступления, то есть там, где вы лежали, зарывшись в
грудях кухарки, выпорол, а потом обнял и, глядя в ваши глаза, сказал, что
позволил себе такое исключительно ради вашего блага. И что, мол, этот хлыст
всевластного всадника, от щедрот которого вся ваша задница превратилась в
сплошной синяк, — тоже для вашего блага. И что он понимает — вам приспичило
пустить в ход ваше мужское хозяйство, но так ли сяк ли, все равно негоже для
начала заваливать служанок, которых он держит под своей крышей. И еще сказал,
что мужской пыл в первые годы надо тратить по-умному, мол, взять к примеру
меня — однажды во мне взыграло и я нахрапом одолел ту, которая и стала твоей
драгоценной матушкой, обрюхатил, бедную, сам того не желая. Запомни раз и
навсегда, сказал он, простые крестьянки могут забеременеть от одного твоего
взгляда, и с какой радости плодить детей повсюду, если ты еще не научился
вытирать сопли.
И вы, мой генерал, все поняли как надо. Поняли среди прочего, что в этой жизни
есть такие грозные пропасти, к которым лучше бы не приближаться. Поняли, что
ваша грива, жесткая как у мула, никогда не станет послушной, как волосы у ваших
сводных братьев, что ваша темная в желтизну кожа никогда не обретет матового
блеска, который есть у тех, кто в охотку греется под солнечными лучами на
лужайке собственного дома. Вы поняли, мой генерал, что вашей коже на роду
написано быть задубелой, как у барабана, а уж цвет ее определят дожди и голод,