— Так домовой? — повторил он, все еще надеясь, что ответит.
Она молчала.
— Боже праведный, — простонал Стяпукас и прикусил губу.
— Уже и Господа-Бога призываешь… — пришла в себя Морта. — Видишь ведь, я жива-здорова. И сыта, не выдумывай. А теперь отпусти меня, уже полдень, мне пора помолиться.
Она высвободилась из объятий сына и торопливо захромала к иконе Богоматери Остробрамской, сложила руки ладонь к ладони:
— Ангел господен…
А Стяпукас уставился в пол, в доски под кроснами.
Это был непростой пол. И кросна — тоже. Под этим полом Стяпукас три года хоронился.
Как только начал Миколюкас со своими сообщниками рыскать по всей волости в поисках прятавшихся евреев, позвала Морта дядю Пранцишкуса. Тот поставил на верстак незаконченную фигурку Боженьки, пошел и выкопал в доме Морты под полом продолговатую яму, потом обшил ее досками и так сложил лаз, что, не зная, ни за что не отличить его от пола. А хоть бы кто и отличил, все равно ничего не мог сделать, потому что кросна были установлены намертво, если не знать секрета, как вытащить потайную задвижку. А кто знал — толкни кросна, крышка лаза поднимется и — эй, кто там, вылезай из ямы.
Стяпукас хотел тут же подвинуть кросна и открыть крышку. Откинуть крышку над головой Миколюкаса и тихо сказать:
— Выбирайся наружу…
Он долго искал Миколюкаса, но никогда не думал, что станет делать, когда найдет.
А теперь подумал.
Жаль, ружья не было.
Он бы прикладом ему зубы выбивал — по одному, по два, по три, понемногу, удар за ударом, так же, как тот выбивал доктору Суральскису, когда доктор карабкался из ямы.
Он бы ему лицо размозжил, как тот размозжил раввину Элиэзеру, что молитвенно протягивал к нему руки:
— Детей пожалей… Хотя бы младенцев…
Он бы вырвал его гнусное сердце.
Он штыком бы его колол — за отца, за мать, за братьев, за сестер, за бабушек, за дедушек, за дядьев и их жен, за двоюродных, за троюродных — за всех, покуда тот не превратился бы в кровавое месиво, исходящее такой же кровавой пеной, как исходил он, Велвл, кровью и трупами вымытый наверх, на край ямы, когда тонкий слой земли пенился, кипел, пузырился над могилой.
И тот все же так и остался бы неотмщенным, потому что нет кары такому.
И все равно — карать ли его сто раз или убить одним выстрелом — одно и то же, никакой разницы.
Стяпукас уже и с лавки поднялся, но тут заворковали голуби под крышей, и он снова опустился на лавку, понимая, что надо ждать ночи.
А может, опамятовался.
Потому что был самый полдень, и, может, кто шел мимо или хворост в лесу собирал неподалеку, или в поле работал, а может, солдаты или каратели где-то на опушке, на полянке хоронились, следили — что тогда с маманей будет?
Да и ружья у него не было, а свое оружие, чтоб маманю не напугать, сунул под крыльцо, прежде чем войти в дом.
Только дьявол мог до такого додуматься — привести Миколюкаса в дом к мамане.
Ясное дело, никому и в голову не придет.
Он, Стяпукас, полгода уже, как развозит почту по домам в поисках Миколюкаса, а Миколюкас в его доме, в его тайнике хоронится.
Только дьявол мог до такого додуматься, только Миколюкас…
Нет, не надо бы ждать ночи.
Надо закончить теперь, сейчас же, и все.
Стяпукас выскочил на крыльцо, достал свой наган и застыл в растерянности.
Как поднять оружие при мамане?
Как выстрелить, когда маманя молится?
Морта, прикрыв глаза, сложив руки, била поклоны перед Святой Девой.
Клен тихо шелестел за окном.
Коза блеяла у забора.
Мурзе все еще виляла хвостом, заглядывая в глаза.
Снова заворковали голуби.
А больше — ни звука.
Светлый покой летнего полдня.
— Господи, — думал Стяпукас, — может, и нет здесь вовсе Миколюкаса, может, я все выдумал? Может, маманя никого и не прячет? Может, и не было голосов ночью? А если были — может, вовсе не Миколюкаса? Может, не Миколюкаса прячет маманя, а ничего не говорит, потому что меня оберегает?
Разве решится Миколюкас прийти в их дом?
Разве протянет маманя руку такому? Что она, забыла Тереселе?
— Выдумал я… Выдумал… — бормотал тихонько сам себе Стяпукас.
Нет, нет, ни за какие райские блага маманя не стала бы прятать Миколюкаса.
И Стяпукас перевел дух и снова спрятал оружие.
И полегчало.
Хотя надо было начинать наново.
Как сквозь землю провалился, пропал Миколюкас. Кружили его следы: в лес и из леса, в лес и снова из леса, пока не пропали, исчезли где-то поблизости — никто его нигде больше не видел, нигде он не появлялся, может, с полгода.