Только после своей клинической смерти я узнал, что, падая, опрокинул недопитый бокал, и пролилось красное вино, и все, застыв, смотрели, как течет моя кровь.
Я был распластан на высоком ложе в тель-авивской больнице, доктора старались вернуть меня к жизни — и не знали, оживу ли.
А я тогда тоже не знал, воскресну ли из мертвых.
Если воскресну, скажут, что нельзя так много есть на ночь, хоть и вкусно, хоть и очень голоден, но такой тяжелой еды, как флоймен-цимес, человеку в моем возрасте вообще употреблять не следует.
Они так и не узнают, что я умер, когда мне было едва восемь лет.
…И ОСТАВИЛ СЛОВО
Перевела с литовского София Шегель
Лодочка у него была маленькая, из неструганых досок, выкрашенная в красный цвет.
У других лодки большие, стройные, искусно обтесанные, в большинстве зеленые с желтой полосой.
Уже в самый первый раз, как я пришел к озеру, бросилась в глаза та красная лодочка с двумя продырявленными насквозь кирпичами вместо якоря, двумя обшарпанными, захватанными удилищами, двумя яркими поплавками и старым рыбаком на единственной банке.
Долгие часы он так просиживал не шевелясь, глядя на толстые яркие перышки, торчащие из воды. Только руки его, как две ветки, поднимались, когда надо было сменить червяка, подсечь осторожного карася и бросить его в небольшой плетеный садок с мелкими ячеями.
Он отплывал недалеко от берега и застывал неподвижно.
На другом берегу озера из зеленой кипени деревьев поднималась островерхая башня костела с узкими и высокими окнами. Костел был красного кирпича. По утренней заре и на закате, в пасмурные дни, когда не видно солнца, он менял свой цвет от светло-красного до темно-коричневого, но никогда не казался блеклым.
По озеру, как беспокойные рыбы с длинными узкими плавниками, скользили элегантные лодки отдыхающих. Все вокруг шевелилось, сновало туда-сюда, волновалось, даже озеро без всякого ветра морщилось мелкой рябью.
Только эта красная лодочка со старым рыбаком была неподвижна.
Почерневшая статуя на цветном постаменте.
Так было каждый день — красный костел, шелестящие деревья, дышащее волнами озеро, во всю ширь беспорядочно снующие по его глади лодки и — неподвижное суденышко, выбросившее вместо якорей два пробитых насквозь кирпича на веревке, с почерневшей статуей.
Я рыбачил с берега и постоянно наблюдал этого человека. Порой я заговаривал с ним.
Он взглядывал глубоко запавшими глазами искоса, словно впервые видя меня, и отвечал односложно, без особого желания.
Задавая свой вопрос, я волновался.
— Привет! Хорошо клюет? — я старался, чтобы голос мой звучал безразлично.
Он оборачивался медленно, наклонял голову, словно не понимая — с ним я говорю или сам с собою.
— Парочку вытащил.
И все.
И снова застывал в привычной позе. Как будто он проговорил с тобой час-другой. Все обсудили, обо всем договорились, больше и разговоров не осталось. Можно разбежаться — каждый своей дорогой.
— На что берет сегодня?
Он снова оборачивается, снова наклоняет голову. Снова не понимает — с ним говоришь или нет. Глубоко запавшие глаза задумчивы, словно он впервые видит тебя.
— На червяка.
— На красного или на белого? Какой лучше?
Тишина. Медленный поворот. Взгляд.
— Тонкий. Толстого карась не берет.
Я молчу. Совсем неожиданно старик снова бросает косой взгляд. Теперь я замечаю: он смотрит не на меня, а на фотоаппарат, висящий у меня на правом боку.
* * *В тот вечер я пришел без удочек и без фотоаппарата.
Сидел на берегу и ждал, когда старик причалит.
Хотелось увидеть, как он поднимается со скамьи, выбирается из лодки, наклоняется, выпрямляется. Живой человек на твердой земле.
Дождался.
Лодка мягко, без толчка пристала к берегу. На дне уже лежало короткое весло, обсыхали вытащенные кирпичи-якоря. Рыбак осмотрел садок с уловом и снова опустил его в воду. Выбросил цепь на траву и выбрался сам — легкий, как пушинка, лодка даже не качнулась.
На берегу росло дерево.
Рыбак привязал к нему лодку и остался на корточках — рассматривал что-то.
Я подошел поближе.
— Хороший улов?
Он окинул меня взглядом.
— Несколько мелких.
Он ответил сразу, и я обрадовался, что он признал меня.
— Вот это так замок, — снова заговорил он, вертя что-то в руках. — Не откроешь. А?
Это был обычный замок — без ключа, с наборным барабаном из пяти цифр. Им была заперта ближняя лодка.
Впалые щеки рыбака, казалось, пополнели, подбородок по-детски оттопырился, глубоко запавшие глаза из-под торчащих домиком бровей горели любопытством. Худые пальцы беспокойно вертели по очереди цифры, но замок не поддавался.