— Пожадничала, пожадничала, — укорила себя, — не только листья, еще и стебельки покрошила, но, может, если подбросить соли, пропадет эта горечь…
Тут Мурзе подала голос, и Морта отвернулась от дверей, страшась того, что увидит, не зная, кто там на этот раз — ненароком ли забрел, забежал навестить, зашел по делу или Бог весть чего еще.
Так всякий раз, когда Мурзе чуяла пришедшего — мужчину ли, женщину, — вздрагивала Морта и отворачивалась от двери.
Между тем уже и клямка звякнула, и сами двери, открываясь, заскрипели давно не мазаными петлями, и Морта покосилась через плечо, вдруг ощутив поток тепла онемевшей спиной.
И вправду…
— Боженька ты мой…
Да ведь Стяпукас!
Не ждала, так долго его не видела, а вот он, с повизгивающей Мурзе, треплющей его за штанину, с узелком подмышкой. И вроде бы веселый, только весь какой-то обросший, а под глазами — темные круги.
— Уже бреешься? — то ли радостно, то ли огорченно пробормотала Морта. — Уже? Как же так теперь…
— Так уж…
— Давно?
— Нет, — почему-то покраснел Стяпукас, — недавно.
— А чего так почернел? — почти сердито допытывалась Морта. — Небось, ночами не спишь? — пошутила. И вдруг страх камнем навалился: а не Стяпукас ли ночью ходил по двору, не его ли тень накрыла окно, не увидел ли он то, чего ему не надо бы видеть?
— Нет! Нет! Нет! — убеждала она сама себя. — Он бы вошел, все равно бы вошел…
— Что ты, в самом деле, — махнул рукой Стяпукас и соврал: — Спал всю ночь, чего там…
— Показалось, — продолжала она успокаивать себя. — Все со страху… Уже мерещится мне, день и ночь мерещится…
— А я как знала, — громко заговорила, подбадривая себя и парня, — щавеля вот насобирала, надергала и варю, словно тебя дожидаясь.
Теперь Стяпукас помолчал, только посмотрел в осунувшееся, поблекшее лицо женщины, посветлевшее в этот миг, и опустил глаза.
Опустил глаза, потому что пришел он ночью и бесшумно обошел вокруг дома, даже Мурзе не залаяла, только взвизгнула пару раз, обошел вокруг и услышал там чужой голос, но, хоть и очень хотелось, не заглянул в окно, словно мог этим маманю обидеть. А обидеть маманю он не хотел — хоть знай она об этом, хоть нет. Потому кинулся в лес, в свой старый заброшенный шалашик, и там всю ночь вертелся на шершавом мху, руками пытаясь защитить себя от сырости и холода. А утром, так и не сомкнув глаз, поднялся со своего ложа, подался тропками да полянками, собирая ягоды, и только к полудню оказался дома.
Мурзе кругами носилась около парня, а он, присев на корточки, гладил теплую коричневую шерстку.
Морта за это время успела перевести дух и, совсем уже успокоившись, спросила:
— А что лба не перекрестил?
И Стяпукас, не поднимая еще глаз, пробормотал:
— А я больше не крещусь, маманя…
— Так что, совсем уже евреем заделался? — краска бросилась в бледное до того лицо Морте.
— И еврей и не еврей, ни то ни се, — ответил Стяпукас.
— Хоть так… Я говорила! Лучше безбожником! Только не евреем…
Стяпукас молчал.
Тогда, не найдясь, что еще сказать, Морта утерла губы передником, топ-топ своей искалеченной ногой и — на шею парню. Поцеловала в щеку, в другую, и еще и еще — истосковалась.
Хоть все еще ворчала, все не успокаивалась:
— Блудный сын… Блудный… Но, слава Богу, хоть еврей, да и не еврей…
Стяпукас, совсем еще сосунок, но долговязый, на целую голову перерос уже Морту, поцеловал ей руку, потом сгреб в охапку, прижал к себе, ощутил плоскую грудь, выпирающие ребра, острые позвонки — и подумал: плохой я сын, раз маманя так сдала.
— Ты ведь не голодаешь, упаси Боже… Или голодаешь? — сказал, медленно отстраняя ее, но все еще не выпуская из объятий.
Она вздрогнула, теперь в его руках, содрогнулась всем телом, он ощутил ее дрожь и сам затрепетал от своей нежданной догадки, хотя все еще не хотел понять, отгоняя налетевшее вдруг вихрем недоброе предчувствие.
Потому зашел с другого бока:
— Может, домовой какой завелся, все съедает, до последней крошки? Что? Домовой? А ты пустым варевом жива? Что, коза уже не доится?
И замолк, ожидая, что она скажет.
Скажет ли?
Если признается, что прячет человека, так и слава Богу.
Если нет, — значит, Миколюкас под полом в тайнике сидит.
— Так домовой? — повторил он, все еще надеясь, что ответит.
Она молчала.
— Боже праведный, — простонал Стяпукас и прикусил губу.
— Уже и Господа-Бога призываешь… — пришла в себя Морта. — Видишь ведь, я жива-здорова. И сыта, не выдумывай. А теперь отпусти меня, уже полдень, мне пора помолиться.