Леся вспыхнула. В груди ее всколыхнулся праведный огонь.
– Да я их самой душой пишу, так Мишель говорит! – Леся вскочила с лавки, горький ком обиды стиснул горло.
– Мишель, небось, твой, за большие деньжища это втюхивает, вот так и говорит… – беззлобно продолжил дед, зажигая новую сигарету. – А я вот что скажу, Надюль, что раньше ты живых людей писала. А сейчас – черт пойми, что. Как будто живого человека сто лет не видела…
– Ну, знаешь, дед!
Леся умчалась в дом и закрылась в дальней комнате. Она включила свет и ахнула: по стенам были развешаны ее картины. Самые ранние, неловкие, неопытные. Леся достала планшет. Да вот же! Те же решительные мазки, та же яркость и ясность! Вот, душа! Никуда она не делась!
Достала скетч-бук, с которым никогда не расставалась, а в голове все звенел голос Мишеля, вперемешку с дедовским. Мишель твердил: современные тенденции таковы… А наша новая выставка нам принесет… Наш вклад в современное искусство просто неоценим… А дед перебивал его и спорил: «Не живые твои картины. Мертвые, внучка. Мертвые»
Леся рисовала долго и упорно, пока пол не покрылся обрывками бумаги. Гости разошлись, бабушка убирала со стола. Леся встала и пошла помогать, все еще злясь на деда.
Она проснулась рано утром, с твердой мыслью уехать к вечеру. Все равно тут не любят ее не понимают. Она ведь только вчера была абсолютно довольна собой, но дед вновь посеял в сердце сомнения. Вечно он все портит!
Но рядом с тахтой стоял старенький мольберт. На нем холст, а на стуле – краски. И крупным размашистым почерком послание от деда на углу газетки: «Ушел на рыбалку, вернусь к вечеру. Нарисуй маму»
Леся подскочила. Не умывшись, не позавтракав, в старой дедовской рубашке, она принялась за работу. Она не собиралась ему ничего доказывать. Просто хотелось, чтобы он понял, насколько она выросла, насколько состоялась, как художник.
Привычные выверенные линии, размах кисти… И все не то. Почему-то, мамина улыбка, которая всегда горела в Лесиных мыслях, выходила тусклой. Глаза получились красивыми, но пустыми. Бабушка несколько раз звала Лесю завтракать, Мишель трезвонил по скайпу, но Леся, разозленная и отчаявшаяся, марала и марала бумагу. Дед застал ее вечером в темной комнате, голодную, усталую. Рыдающую. Сел на уголок тахты и неловко поцеловал внучку в макушку.
– Видишь, что говорю, Наденька? Ты привыкла к восторгам, к восхищениям чужим, и уже забыла делать так, как самой нравится. Ведь не нравится же, правда?
– Не нравится, – сдавленно пробубнила Леся. – У меня выставка скоро. В Париже. Ты хоть знаешь, какой человек моими работами восхищался?..
Дед тяжело вздохнул. От него пахло свежей рыбой, речкой и табаком.
– Ты раньше писала, чтобы тебе нравилось. Потому мама в тебя так и верила. Потому что ты просто так это делала, не ради чего-то… Выгоды никакой не искала, похвал не искала…
– Искала, – шмыгнув носом, ответила Леся. – Я хотела, чтобы вам всем нравилось. Хотела доказать, что я могу что-то большое… Чтобы вы меня любили и уважали.
Дед усмехнулся.
– Дурочка ты наша. Сама себе преград напридумывала. Мы ж тебя и так все и любили, и уважали. Каждый рисуночек твой, начиная с трех лет, тут хранится. Что-то по стенам висит, что-то даже в гараже у меня… Мы и сейчас тебя любим, Наденька. Запросто так только. Нам доказывать ничего не нужно. Себе только верной будь, внучка. А нам-то все одно. Все, что тебе дорого – и нам дорого будет.
Дед встал и пошел к выходу, но Леся, уткнувшись лицом в подушку, его окликнула.
– Дед, а краски еще есть?
– В город съездить надо, – дед усмехнулся. – Ты ж завтра уезжать собралась.
Леся подняла голову: дед стоял в дверном проеме и темный силуэт его никогда не казался Лесе настолько родным.