— Как вы можете такое писать? — изумлённо вопросил он. — Вы же умные, образованные люди! Неужели нет светлого начала в ваших душах?
Рич мелко захихикал, оскалив мелкие зубки, а Дик засмеялся, его смех был подобен собачьему лаю.
— Ты просто не понимаешь всего философского смысла, дорогой наш Кент! — сказал Рич.
— Но это же просто…
— Нет-нет, это не то, что ты думаешь, — сказал Дик. — Мы работаем в журнале «Ноу Лимит», так что это всего лишь средство нашего существования.
— Неужели вы не могли найти себе работу подостойнее, пусть даже и менее оплачиваемую?
Непонятно почему, но Рич обиделся.
— Если хочешь знать, — процедил он сквозь зубы, — то даже Фред Мирроу звал меня в соавторы, но я отказался.
Имя Фред Мирроу кое-что значило: он был широко известным автором «космических опер», и каждая его книга поражала грандиозностью замысла и мастерством его реализации.
Рич отобрал тетрадь у Кента и продолжил писанину. Когда он передавал её своему соавтору, Кент не удержался и прочитал новонаписанное. Так продолжалось несколько часов. Дик остервенело насиловал бумагу, Рич с капающей изо рта слюной вторил ему, а Кент читал их рождающееся произведение, и оно уже не казалось ему столь гадким, как раньше. Наконец, он и сам начал посмеиваться, хотя и не переставал повторять: «Ничего более мерзостного я никогда не читал раньше!»
Опера закончилась, и наша троица вышла на улицу. Тут литераторы распрощались с Кентом и пожелали ему всего хорошего. Кент помахал им рукой и быстро пошёл в самую безлюдную часть города. Там он воздел глаза к небу и скинул плащ с плеч, но… его прекрасные сверкающие крылья почернели, пожухли и чёрными хлопьями пепла осыпались на сырую землю. Маленький червячок вины превратился во всепоглощающее чувство раскаяния. Но было уже поздно.
Уже под утро два человеческих подобия, до горла залитые спиртосодержащими жидкостями, вывалились из ночного стрип-бара. Рич, пройдя несколько шагов, согнулся, засунул два пальца в рот и исторгнул из себя содержимое своего желудка. Дик зло посмеивался над ним: им наоборот овладела жажда бунтарства и разрушения. Так как было темно, хоть глаз выколи, он достал из-за пазухи новую рукопись, написанную ими в опере и, ругаясь самыми последними словами, поджёг её, как факел.
— Истинные произведения искусства не горят, — отдышавшись, сказал Рич, но тетрадь сгорела дотла.
Друзья обнялись и двинулись по улице, домой. Едва стихли звуки их нетвёрдых шагов, от стены отделился странный тёмный силуэт. Он наклонился над жалкими остатками писанины. Послышался приглушённый смешок. Чёрные частицы сожжённой бумаги вздрогнули и стали сползаться в одно целое, белеть, распрямляться…
3.10.1997, 2002
Самоубийство
— Алло, это служба доверия?
— Да, говорите.
— Я хочу совершить самоубийство.
— Подождите, не вешайте трубку. Гарри!
Гарри:
— О, чёрт! Уже нельзя пописать спокойно. Опять какому-то придурку надоело жить… Алло, говорите! Вот дерьмо, повесили трубку…
Я стоял перед дверью и задумчиво разглядывал позеленевшую табличку на ней. Она выглядела весьма неординарно:
Вдобавок, на табличке виднелись следы плевка, уже высохшего, однако. Наконец, я решился и только хотел постучать, как дверь распахнулась, и невысокий человечек в плохом сером костюме чуть не врезался мне в грудь.
— Мистер Харди?
Человечек нервно вздрогнул, кивнул, посмотрел на часы.
— Вы к мистеру Харди? — спросил он, испуганно таращась на меня.
— Да, я друг Большого Фила, и он дал мне этот адрес.
— А, Большой Фил! — он запустил руку в свои остатки волос, на плечи посыпались килограммы перхоти. — Так вы по делу? Я и есть мистер Харди. Заходите, пожалуйста.
Кабинет был пуст, если не считать старого дубового стола, на крышке которого виднелись следы от жевательных резинок и разлитого кофе, и трёх колченогих стульев; на одном из них сиротливо устроился древний «ундервуд» (его вполне можно было сдать в музей). Да, в углу ещё стояло мусорное ведро. Харди уселся за стол под угрожающий скрип стула, но я не хотел попасть в неловкое положение и остался стоять.
— Итак? — он попытался ободряюще улыбнуться.
— Меня зовут Бен Труман.
— И вы хотите…
— Я хочу совершить самоубийство, — скучающе процедил я и щелчком сбил со своего двухсотдолларового плаща приставшую пушинку.