— Сами почувствуете, — отвечает Чекмарев. — Образуется.
Ввалились мы всей ордой в чей-то кабинет, написал мне Чекмарев на бумажке номер — я эту бумажку где-то храню, — и я дрожащим пальцем этот номер набираю: не вмещается в разумение ситуация. Я сам себе звоню — ну, надо же! А народ уставился на меня, как дикари на бубенчик.
Набираю. Там снимают трубку.
— Можно Александра Петровича? — говорю.
— Я у телефона, — слышу. И мой голос, и не мой.
— С вами говорит Александр Петрович Балаев, — выпаливаю.
И тут телефон как взрывается!
— Санек, привет! — слышу. — Наконец-то! То-то я слышу — вроде голос мой и вроде не мой! Ты откуда, дорогое мое животное?
— Да из комитета, — говорю. — Дипломчик на открытие тут мне вручили по твоей милости.
— Это на какое? — слышу.
— А у тебя что, не одно? — спрашиваю.
— Санек, дорогой! Где это видано, где это слыхано, чтобы у нас с тобой открытия считали не на кучки, а на штучки? Заявочки четыре там лежат, часа ждут. Да пять с твоей руки, итого девять. Не боись, Госкомизобр у нас не соскучится! Не томи! Что прошло?
— «Вязкая извратимость нейтрона», — говорю.
— А! — слышу. — Как тебе? Во нрав?
— Как сказать, — говорю. — Штука-то во! Да не слишком круто ли ты мне ее поднес?
В ответ хохот. Довольный. Мой.
— Поднесено в балаевском стиле, — слышу. — Будет что вспомнить! Разве не наш принцип?
— Да я не про стиль. Я про существо вопроса.
— Существо, Санек, только начинается. Я прикинул: годовой эффект шестьсот миллионов рублей. Ты только представь, как будет выглядеть энергетика через десяток лет, если широко двинуть это дело…
— И не про то я. Я об авторстве.
— А что об авторстве? Не понимаю.
— А то, что диплом на мое имя выписан.
— А на чье же, Саня? Извини, не доходит.
— Но я же, — кричу, — к этой вязкой извратимости никакого отношения не имею!
Вперед помолчало, а потом слышу:
— Слушай, свет ты мой зеркальце, ты глубоко вдохни, поди снов пять-шесть посмотри, поостынь, а потом на свежую головку подумай и брякни мне — потолкуем. А тем временем, чтоб я не скучал, скажи, чем у тебя кончилась та история с несимметричными тетралями? Сдыхаю от любопытства. Имей в виду: я этого дня ждал, как Ромео Джульетту под балконом, не столько из-за нас с тобой, сколько из-за тетралей. Так что там?
— Они макроквантованные оказались, — говорю. — Во вращающемся поле пси-квадрат.
— Макроквантованные?! Во-он оно что! А ты по Джонсу-Кэрри пощупать не пробовал?
— Пробовал, — говорю. — Еще как пробовал. Плотности не хватает.
— Ах, ты ж, золой по пеплу! — слышу. — А если толкнуться в ЦЕРН на «Хлопушку»?
— Ты что несешь! — вопию. — «Хлопушка» на десять лет вперед по часам с минутами расписана. Кто нас туда пустит?
— А вот это моя забота, — слышу. — Не печалься, ступай себе с богом. Чекмарев там у тебя?
— Да. Здесь Чекмарев.
— Слушай, Саня, великая к тебе просьба. Вразуми ты его нашей вещественной дланью, да поувесистей. Век тебе обязан буду. Третий месяц ему талдычу — расширь мне континуум правей горизонта событий, а все как об стенку горох. Без этого — бьюсь-бьюсь — не справляюсь, а одна моделька наклевывается — пальчики оближешь. Одно из двух: или пусть он мне интерфейс реконструирует, или пусть готовится к товарищеским оргвыводам.
— Что он сказал? Об что речь? — Чекмарев у меня над пробором страстно шепчет.
А на меня от этих слов таким родным повеяло, таким родным! — вы не поверите, чувствую — сейчас заплачу от нежности.
— Цыть! — говорю. — Сейчас восчувствуешь, — говорю. — Санек, — говорю, — это я не тебе, это Чекмареву. Санек, — говорю, — как смотришь, если мы в эти канелюры перестанем челом тыкаться, а потолкуем один на один, в минимальном коллективе? Скажем, лебедь и щука, а рака выдвинем в президиум, пусть там зимует.
— Самое то! — слышу. — Только я ж тебя, попрыгунчика, знаю, как облупленного. Наобещаешь, а сам куда-нибудь смоешься, ищи тебя потом, свищи.
— Клянусь Галилеем! — говорю. — Завтра не выйдет, послезавтра тоже, а ужо во вторничек после обеда звони — я вся твоя.
— Сам звони, — слышу. — Но лучше в среду. У меня тут профилактика намечается небольшая. Главное, чтобы ты понял: не один ты на свете, а имеет место тесное балаевское стадо повышенной проходимости. Сечешь?
— Пока не очень, — отвечаю. — Не вмещаю. Уж ты прости.
— За прощеньями ступай к митрополиту, — слышу. — Говорят, в Бамбуе еще один остался, и прощенья — это по его части. А нам с тобой приличней бы поупражняться во взаимопонимании на базе обоюдной выгоды и процветания той самой экспериментальной физики, в любви к которой ты, ваша светлость, на каждом столбе расписываешься.