Ночами Алеша, заваливший экзамен, зубрил курс психиатрии Корсакова, а по утрам, чтобы проснуться, делал зарядку и обливался прямо из колодца ледяной водой, которая сперва сверкающей, словно стеклянной стеной стояла в воздухе, а потом разбивалась об Алешину крепкую безволосую грудь, и он, совершенно по-детски вереща, крутил мокрой круглой головой и смеялся отрывисто, точно лаял. Туся подсматривала сквозь забор, давясь от согласной радости и шурша набитым дроздами вишенником — ну и что тут такого? Они ведь были почти помолвлены и вообще соседи, хотя в детстве — вот странно — вообще не обращали друг на друга ни малейшего внимания, так что Туся и предположить не могла, что задавака в мятой полотняной матроске, которого она изредка мельком видела на улице, станет для нее самым родным и близким на свете человеком.
Он сделал ей предложение как раз в Архиерейском переулке, у дома, который Туся очень любила и который часто ходила навестить, словно он, дом, резной, деревянный, двухэтажный, был ее родственником или другом, таким близким, что не надо и говорить. Все и так понятно. В доме жил скучный мещанин со своим скучным семейством, и Тусе казалось, что дому с ними тяжело, не с руки, что он мается, вынужденный давать кров этим постным унылым людям, а вот она, Туся, первым делом насадила бы у забора сирень, да такую, чтоб переплескивалась через край, а шторы по второму этажу пустила бы солнечные, легкие, чтобы летом было похоже, будто дом летит над городом под золотыми парусами.
Она попыталась объяснить это Алеше, и он вдруг сразу понял, засмеялся, заморгал рыжими ресницами и пообещал, что так и будет, вот сама увидишь, и даже очень скоро — они были по детской привычной вольности на «ты», и Туся засмеялась тоже и уточнила: скоро — это когда? Когда рак свистнет? И тогда Алеша вдруг сдернул с головы фуражку и, быстро вытерев о тужурку потные ладони, спросил ужасно глупо и старомодно: Наталья Владимировна, вы согласны составить счастье всей моей жизни? Так что Туся даже сразу не поняла, что он имеет в виду, и несколько секунд представляла, как она составляет Алешино счастье — аккуратно и вдумчиво, будто шаткую башенку из детских деревянных кубиков, и Алеша потом говорил, что эти несколько секунд ожидания были самыми тяжелыми и страшными в его жизни.
Илюстрация: Александра Кузнецова
Очень они были счастливы. Просто очень.
Правда, дома пришлось добиваться много лет. Мещанин упрямился, ломил, чуя интерес, несусветную цену, не хотел уступать молодому доктору — а ведь, кажется, Алеша быстро стал в городе уважаемый человек и детей того же мещанина — таких же унылых и длинноносых, как папаша, — исправно пользовал от нескончаемых детских хворей. Почему ты не можешь ему пригрозить? — спрашивала Туся сердито. Скажи, что не станешь их всех лечить! Тем более за такие деньги! Алеша кричал, весь красный: не смей так говорить! Лечить — это мой долг! Я никому не имею права отказывать! Гневливый он оказался страшно, да и она тоже была хороша, совсем собой не владела, так что первые три года после свадьбы они ссорились даже чаще, чем с Анечкой, Туся и посуду колотила со зла, ночью только и мирились. Спасибо маменьке — научила, что как бы оно там днем у вас ни случилось, каждый раз ложись вечером с мужем под одно одеяло. И все к утру само собой наладится.
Так и выходило. А потом и ссориться сами собой перестали.
Илюстрация: Александра Кузнецова
Ваничку Алеша принимал сам и так намучился, что Туся своей муки почти и не запомнила, только переживала все, что Алеша вторую ночь без сна да всухомятку, а сам даже с кухаркой управиться не умеет. Ты бы распорядился насчет горячего, Алеша, да поспал хоть часик, — просила она. — А со мной Катерина Григорьевна посидит. Но он и слушать не хотел, так и не отошел от ее постели, так что Туся, то задремывая, то снова мучительно карабкаясь на гору громадной горячей боли, все двое суток видела рядом Алешино перепуганное, потное, рыжеватое лицо.