Но вот вади вступает в фруктовые сады селения Абу-Шуша, извивается, пенится, скачет, пока не достигает шоссе. Под шоссе его воды проходят по специально для них проложенным бетонным трубам. Вырвавшись оттуда, они нещадно смывают возделанную почву в сливовых садах, курчавые полоски клевера и пашню, подготовленную для посева. Впадает же вади в Кишон; только здесь, наконец, его потоки прекращают свой разбойный бег.
Когда гремит и грохочет вади — значит, гремит и грохочет дождь. Когда гремит и грохочет дождь — значит, гремит и грохочет вади. Между вади и дождем установились, к великому огорчению земледельцев, поистине дружеские отношения… И вот стоят наши парни под навесом и от нестерпимой досады покусывают соломинку. У них перед глазами — бездействующие машины, а в сараях нетерпеливо бьет землю копытами рабочий скот.
Но вот отодвинулись за горизонт дождевые облака. Дождь из долины перекинулся в горы. Люди здесь — большие оптимисты. Они никогда не теряют надежды. Посовещавшись, они решили: «Коль на тракторах нельзя, выведем на поля лошадей и мулов». И вот уже все лихорадочно готовят сбрую, удила, дышла, грохочут цепями, делают пробные выезды. Если он и впрямь не вернется (этот такой сейчас неуместный дождь), то, пожалуй, можно отсеяться вовремя.
— Возьмем на поля жен и детей, прекратим на время работу в садах, меньше будем возиться с молоком, клевер вывезем на тракторах, а уж поля засеем вовремя! Обязательно засеем, чего бы это ни стоило!
И тогда наступила третья полоса дождей…
Это произошло в полдень. Внезапно потемнело и началось форменное светопреставление. Разверзлись хляби небесные, и водяные потоки бушевали и неистовствовали, как никогда раньше. Вместо того чтобы работать в поле, мы распивали в столовой чай, толпились возле душа, кутались в одеяла, пели песни о нашей распрекрасной жизни и жарили картошку.
День померк, спустилась темень. Ливень шумел без отдыха и передышки, как заводной. И с каждой минутой мрачнели наши мысли, росло наше отчаяние.
А в конюшне в это время околевал Могучий. Возле него стоял парень, и в губах у него торчал стебелек — «соломинка размышлений»… Круп Могучего дрожал, голова была низко опущена к земле, ноги одеревенели и были уже холодными: заражение крови. Красивая морда лошади время от времени вздрагивала и приподымалась, но глаза были закрыты и слезились желтоватой слизью. Парень стоял возле коня, видел, как тот испускает дух, и ничем, решительно ничем не мог ему помочь.
Могучий был гордостью и славой кибуца. С ним в упряжку можно было ставить самого чахлого конягу и не сомневаться, что будет полный порядок, все пойдет как по маслу. Все знали — Могучий не подведет. И вот он погибает, и спасти его нельзя.
Такой труженик, как Могучий, должен уйти из жизни молча, в гордом одиночестве. Возчики, которые много лет работали с ним, не должны его видеть в этот скорбный час. «Они уже улеглись спать, — думает парень, покусывая соломинку. — А может, склонились за шахматами, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, или жалуются друг другу на ломоту в костях…»
Как же сейчас сеять, когда нет Могучего? Кто, кроме него, может справиться с десятками дунамов в день? И кто будет приветствовать радостным ржанием ворота усадьбы, запах конюшни, длинный, но совсем не страшный кнут конюха?..
Молча стоит парень, охваченный невеселыми думами, и глядит, как гибнет конь, которому нет цены и нет замены, и кусает губы от бессилия. А дождь все льет, льет и льет…
Когда парень вышел из сарая, на улице стояла кромешная тьма. Он месил грязь ногами, и его неотступно преследовали упрямые мысли. Первая — к утру Могучий околеет, и вторая — надо сеять вручную. Надо сеять, даже если придется ползать на четвереньках. Надо сеять, даже если самому придется лечь в землю вместе с золотистым зерном!
Ночью женщина разбудила спавшего рядом мужа. Он вскочил и через минуту был уже одет. Сквозь боль она улыбалась ему, а он зажег свет и вышел во двор. Дождь висел в воздухе, как живой, непрерывно движущийся занавес. Все звуки перекрывал угрюмо грохотавший вади, и казалось, что весь мир проклят и наполнен шумом, теменью и проливным дождем. Таким мир сотворен, и до скончания века дождь все будет лить, лить и лить…
Ночные сторожа рассказали встревоженному мужчине, что вади вышел из берегов, проник в нижний колодец и угрожает затопить мотор, с помощью которого подается питьевая вода. Светя электрическим фонариком, они проводили мужчину до гаража и сказали дружелюбно, с искренним сочувствием:
— И вздумалось же ей в этакую ночь… Да, это будет нелегкая поездка…
Мужчина запустил мотор пятитонки и повел машину на свет окна. Остановившись у дверей дома, он вышел из кабины. Жена, укутанная в большое пальто, скрадывавшее ее располневшую фигуру, уже ждала его. На ногах у нее были сапоги, на голове — толстый шерстяной платок. Муж вывел ее из комнаты и с большой осторожностью усадил в кабину. Он медленно повел грузовик по направлению к шоссе, напутствуемый добрыми пожеланиями ночных сторожей.
По гладкому и сверкающему в темноте асфальту перекатывались потоки воды. Яркий свет фар все время упирался в дождевую завесу, а «дворник», ритмично постукивая и брызгая каплями в лицо водителю, очищал смотровое окно.
Женщина опустила голову на плечо мужа. От боли она кусала губы. Не решаясь на нее взглянуть, он тихо спросил, словно обращаясь в пространство, к летящему на них из ночи дождю:
— Который час?
— Двенадцать. Может быть, десять минут первого, — ответила женщина, вся съежившись, так как боль с каждой минутой становилась все нестерпимей.
Больше они не проронили ни слова.
Небольшие мосты, по которым проезжала машина, были уже под водой, и колеса, вздымая волны, с шумом разрезали стремительные потоки. Грузовик проехал мимо спящих арабских селений, окруженных деревьями, которые покорно кланялись темной земле.
Еще издалека водитель и его жена услышали шум Кишона. С обеих сторон шоссе вода мчалась по канавам к реке. В двух огромных золотых трубах, образованных светом фар, скакали, прыгали, плясали обезумевшие потоки дождя.
Достигнув реки, машина остановилась. Мост, перекинутый через реку, был затоплен. Определить, где вода, а где мост, было невозможно. Нечего было и думать о переправе на другой берег.
…Он был настолько ошеломлен, что две-три минуты не в состоянии был шевельнуть рукой, и эти минуты показались ему вечностью. Потом встрепенулся, вылез из машины и захлопнул за собой дверцы. Мотор продолжал ритмично постукивать. От фар над бурлящим водоемом тянулись две длинные золотые трубы.
Водитель обошел машину, посмотрел по сторонам и вдруг рывком открыл дверцу и влез в кабину. Он сел рядом с женой и стал ей что-то говорить. Она слушала его с удивлением, потом согласилась. Он погладил ее по щеке, она же сняла с себя платок и повязала им непокрытую голову мужа.
Он вышел из машины и медленно зашагал вперед. Он шел по воде, все время чувствуя под ногами твердый и ровный асфальт шоссе. Мост был перекинут у нижней кромки естественного склона, и потому по мере продвижения вперед человек все более погружался в воду. Вот она уже ему по пояс… Вода была холодной, а течение очень сильным, но надо было во что бы то ни стало сохранить устойчивость, не дать воде сбить себя с ног.
Все более погружаясь в воду, он медленно нащупывал ногами мост, дабы не отклониться в сторону. Он уже спотыкался о камни и одной ногой даже ступил на мягкую, засасывающую почву… Были трудные минуты, очень трудные, но он не позволял себе оглянуться назад… И вдруг дорога пошла в гору, и вода стала резко убывать. Шоссе было повреждено, но подъем с этой стороны был крутым, и вот вода уже ниже лодыжек, а теперь под ногами снова асфальт. Он уверенно зашагал по нему под проливным дождем.
После холодной воды в потоке дождь казался теплым, а струи его мягкими и даже приятными. Справа от шоссе замелькали одинокие огоньки, и вскоре он понял: это военный аэродром.