Авраам понял, что минутой раньше проявил постыдную слабость, поддавшись отчаянию. В самом деле, из-за страшной усталости и путаницы в голове он чуть было не ускорил свою погибель. Он не имеет права распускать себя. Его судьба в его собственных руках. Пока он борется за свою жизнь, глупость, наивность, зависть, добродушие, благородство, невежество, ненависть и жалость этих людей — все должно служить этой цели!
Теперь он понял, что Салех вовсе не собирался его убивать. Салеха, видно, так учили: надо напугать пленного, и тогда у него развяжется язык.
Он не имеет права ошибаться вторично. Да, его нервы сдали, и он был на волосок от смерти. Только смертельной усталостью можно объяснить, что он чуть не погиб по собственной вине. Нет, он не должен больше поддаваться слабости, быть рабом своих чувств!
Когда они достигли оливкового сада, находившегося еще на порядочном расстоянии от деревни, Салех приказал ему сесть на землю спиной к дереву, отвести руки назад и обнять ими ствол. Когда Авраам притворился, будто не понимает, чего от него хотят, тот схватил его за руки, свернул их за спину и крепко привязал к дереву.
— А зачем веревка? — спросил Авраам, изобразив на лице удивленную улыбку.
— Веревка возбуждает память, — ответил Салех и усмехнулся. И это, очевидно, была одна из фраз, услышанных им из уст наставников, обучавших его, как вести допрос.
— У меня затекли пальцы, — негромко произнес Авраам. Это сказано было таким тоном, каким обычно говорят другу о плохо сделанной работе, не желая, однако, его обидеть.
— Вот сейчас ты заговоришь, — сказал Салех серьезно.
— А разве до сих пор я молчал?
— Есть в Беэротаиме войска? — спросил Салех властно.
— О, войска есть повсюду. Они приходят и уходят, никому не докладывая.
Салех его допрашивал долго, бесцельно, беспорядочно, по-детски. И был при этом уверен, что запутывает пленника своими вопросами, задавая их быстро, один за другим, и по-разному расспрашивая об одном и том же.
— А пушки у вас есть?
— Очень много.
— И большие?
— Огромные.
В конце концов сам Салех устал от допроса. Он протянул Аврааму блокнот — признак своей образованности, — чтобы тот просмотрел свои показания. Авраам прочел написанное и исправил орфографические ошибки.
Салех снова посмотрел на него, как бы ожидая совета, затем спрятал блокнот в карман.
— Это все, — сказал он.
Двое других во время допроса сидели в стороне с оружием наготове, будто пленник мог внезапно освободиться, развязать руки и удрать. Сейчас они подошли поближе и молча встали против Авраама. Салех задумчиво посмотрел на них. Каждая минута молчания таила в себе смертельную опасность. И Авраам снова призвал на помощь… своих овец.
— Настало время дойки, — сказал он.
— Он прав, — дрожащим голосом поддержал его младший.
— А тебе-то что? — закричал на него рябой.
— Ты иди к стаду, — приказал Салех парнишке, — мы решим дело без тебя.
В глазах паренька появилось выражение испуга. В них даже показались слезы. Он поспешил скорей уйти, чтобы не присутствовать при убийстве. Уходя, он бросил на Авраама взгляд, полный сострадания. И сердце Авраама защемила жалость к этому доброму парнишке. Он почувствовал, что и у него на глаза навернулись слезы, и пожалел, что ошибся, подумав, что красивая наружность свидетельствует о жестокости.
Дойдя до конца сада, парень бросился бежать: он не хотел услышать звука выстрела.
— Пристрелить? — деловито спросил рябой.
Салех стал просматривать блокнот. Спустя несколько минут он протянул его рябому и сказал:
— Пойди и покажи командиру. И спроси у него, что делать.
— Так ведь он уже рассказал все, что знал. Больше ничего из него не выудишь.
— Все же надо спросить. Может быть, они захотят еще его допросить.
— Вот еще! — возразил тот с пренебрежением. — Зачем спрашивать?
— Хорошо. Ты покарауль его, пока я не вернусь. Я сам пойду.
— Ладно, иди.
Салех исчез меж деревьев, а рябой разыскал неподалеку солнечную полянку и улегся на траве, чтобы согреться. Авраам стал всматриваться в долину, где жизнь не замирала ни на минуту. Сейчас на ней лежала печать покоя. Этот покой был и его уделом, пока он пас стадо, но теперь он уже не для него. Он видел людей величиной с булавочную головку, неторопливо передвигавшихся между домами. Одни были заняты уборкой клевера, другие опрыскивали поля… Будничные, повседневные дела, обращенные к будущему. Оно для него отныне не существует.
Теперь, когда он был избавлен от необходимости бороться за жизнь (она ему гарантирована до возвращения Салеха), можно сосредоточиться и подумать о себе. Он удивился, что еще совсем недавно в его сердце не было ни страха, ни жалости к самому себе и что внимание его было рассеянно. Человек должен был умереть, а думал о пустяках. Теперь его оставили в покое, и мысли о смерти приходят сами собой.
Несколько раз в жизни он находился в подобном положении, но никогда еще, кажется, не ощущал смерть так близко. Он помнил события 1926 года, когда по заданию «Хаганы»[58] находился в Сихеме переодетый в арабскую одежду. Он зашел в кафе, в самом центре города. Внезапно какой-то араб ткнул в него пальцем: «Это еврей!» «Где еврей? Мы его сейчас прикончим!» — закричал Авраам и выхватил из ножен кинжал. Ему поверили. Но все же потребовали, чтоб он предстал перед судом. Там ему предложили прочесть главу из корана о «неверных». Голос его не дрогнул, и его отпустили.
Вспомнил он и побоище на Хайфском рынке… Бегство по улочкам Яффы… Перестрелку, в которой участвовал… Ни разу он не думал о смерти. Может быть, по молодости? Возможно. Но ни разу, кажется, смерть не была так близка, как сейчас.
Никогда он, в отличие от других, не испытывал безотчетного страха перед врагом, лишенным человеческого облика. Он хорошо знал людей, державших в руках оружие и противостоявших ему. В дни юности они были его товарищами, соучастниками его юношеских проказ, делили с ним первые радости и огорчения. Случалось, что он скучал, когда долго не слышал их гортанной речи. Если бы на его месте был сейчас человек, который не знает арабского языка и менее сведущ в их обычаях и культуре, такое невежество наверняка бы того погубило… Никогда нельзя знать заранее, что может спасти человеку жизнь.
На сей раз, однако, надежды нет, потому что он уже не стоит лицом к лицу с теми, кто хочет его убить. Теперь его знаниям грош цена. Он мог бороться за свою жизнь с обуреваемыми жаждой крови двумя юнцами, из которых один был бесчувственней пня. Еще можно было привести в смятение прямодушного Салеха, поколебав в нем чувство долга. Но теперь тот ждет приказа. А приказ сильнее и безжалостнее всех человеческих страстей и чувств, ибо исполнители никогда не спрашивают, справедлив ли приказ…
Как легко и просто убить безвестного человека! Когда издан приказ, люди исчезают, появляются бездушные автоматы.
Салех не подарит ему жизнь, если это может в какой-то мере задеть его гордость, повредить его имени храброго воина, умалить его значение в глазах вышестоящих командиров.
Авраам был доволен собой: он не предается отчаянию и покидает сей бренный мир со спокойствием старцев, жаждущих отдохнуть от жизни, которую они сами строили своими руками и разумом. Никогда он не страдал бахвальством, чрезмерным самомнением, боязнью умереть и не жалеет о тех вещах, которые ему не удалось осуществить. То, что он сделал, сделано его собственными руками. Это живет, укоренилось и останется надолго в жизни других — его семьи, его друзей. Если бы дано было детям понимать душу своих родителей, его сыновья гордились бы своим отцом, его смертью. Но никто никогда не узнает о последних часах и минутах его жизни.
Внезапно ему стало жаль, что никто так и не узнает, как он погиб. Он хотел бы написать несколько строк, но не было ни карандаша, ни бумаги, да и руки его были скручены назад. С минуту он сильно горевал, пока не понял, что эти переживания не что иное, как последний, трепетный порыв подсознательной веры в будущее. Тогда он стал думать о жене, сыновьях и близких, ибо только они были его будущим. Он смотрел вдаль и видел все то, что скоро погаснет перед его глазами, но будет еще много, много лет источником жизни для живых.
58