— Меня зовут Цаббар, — сказал я ему. — Я случайно присутствовал на суде и хочу спросить, согласитесь ли вы, если я найму вам адвоката для подачи кассационной жалобы.
Глаза Кохена продолжали неотрывно смотреть в окно на небо, где сидит бог и управляет весами правосудия. Наконец он мне ответил:
— Нет, мне не нужен адвокат.
Вот и все. Рассказ закончен, хотя он и не имеет конца. Я знаю, что найдутся люди, которые будут удивляться, читая этот рассказ, так как в нем они найдут самих себя. И Дроян будет удивляться. Наверно, он скажет: «Мне не понять этого Цаббара. Я взял его с собой на выставку, кружил с ним по улицам Кефар-Саббы, потратил на него весь день, а он о чем пишет? О суде Кохена?»
Но об этом уже написано в Пятикнижии, где сказано об одном человеке, который отправился искать ослиц, а нашел чудищ[52].
Какой была моя мать?.. Как описать мне ее? Она была самой прекрасной из всех матерей мира. Это она говорила:
— О нет, мой сын не мог поступить дурно. — И ласково притягивала меня к себе.
Или:
— О нет! Дурно поступила я сама. Ведь я и мой сын — одно целое. — И глаза ее заглядывали мне прямо в душу…
И как я мог допустить, чтобы моя мать была в чем-то виновата? Даже самой невинной детской шалости я старался избегать.
Мама!
Из всех женщин на земле она была самой прекрасной.
И я знаю, я в этом твердо убежден, что на пути в крематорий она видела одно лицо, мое лицо.
Мама, теперь предлагают всем репарации. И мне хотят возместить твою гибель деньгами.
Но я, к сожалению, не знаю расценок. Сколько рейхсмарок полагается получить за сожженную мать?..
Мой сын не мог поступить дурно…
Мама, я чувствую твои простертые ладони над моей головой. И я смотрю тебе в глаза.
Не правда ли, мама, ты не стала бы брать денег за своего сожженного сына?
У моей сестры были длинные, золотые волосы. Когда мама мыла их, руки утопали в золотистых пузырях и на дно ванны струился водопад чистого золота.
Моя мать любила вплетать ленты в косы своей маленькой дочурки. Перебирая ленты, мама напевала:
Глаза у моей сестры были голубыми, как небо.
Когда ясным субботним утром солнечные лучи играли в локонах сестренки, соседи спрашивали ее, выглядывая из окошек:
Скажи, это чьи волосики у тебя на головке?
И сестренка отвечала:
— Мамины!..
Я очень любил ее волосы. Их никогда еще не касались ножницы…
Перед тем, как мою сестру сожгли в крематории Освенцима, ей, впервые в жизни, остригли волосы. Семнадцать лет росли ее золотые кудри.
Длинные золотые кудри. Семнадцать лет…
Ее волосы отправили в Германию в товарном вагоне, их упаковали в квадратный тюк или мешок, словно хлопок. Их везли на фабрику для производства одеял, подушек, мягкой мебели.
Теперь, может, в Германии какая-нибудь девушка укрывается этим одеялом. Золотой волосок покажется из ткани. Девушка протянет к нему руку.
— О, девушка, отдай мне этот волосок! Это золотой волосок моей сестры…
Сестра, сейчас всем предлагают репарации. Мне хотят деньгами заплатить за твою гибель. Но я не знаю расценок. Сколько рейхсмарок полагается за золотые кудри моей сожженной сестры?..
— Скажи, это чьи волосики у тебя на головке?..
— Мамины!..
Мама, какую цену ты бы назначила за золотые кудри твоей дочери?
Моя мать напевала:
Глаза моей сестры были голубые, как небо.
Я узнал бы твою обувь, отец, среди множества ботинок, туфель и сапог.
Твои каблуки никогда не кривились.
Твоя поступь всегда была прямой…
На площади перед крематорием ежедневно вырастает новая гора обуви.
— Помнишь, отец, когда я был еще мальчиком, ты впервые разрешил мне вычистить твои сапоги, и я постарался навести на них глянец и сверху и снизу.
Как ты смеялся тогда надо мной!
— У сапог, сын мой, есть и такая сторона, которой люди ступают по грязи. Когда станешь взрослым — поймешь…
— Отец, теперь я уже стал совсем взрослым…